Она вспомнила, как впервые увидела подтянутого, худощавого, с веселыми молодыми глазами генерала, его отечески-добрый взгляд. При знакомстве Владимир Петрович как-то задорно щелкнул каблуками и легко поклонился. Обращался с ней, как с ребенком, заботливо и бережно, иногда подшучивал, но не обидно, любя. И потом, когда они стали родителями, и прошло много времени, он к ней не переменился. Видимо, поэтому так тяжело было Лизавете Сергеевне оставаться одной, ведь с мужем она была, как у Христа за пазухой, он защищал ее от грубостей жизни, от тяжелых хозяйственных забот. И ничего для него не было важнее того, как чувствует себя Лизанька, как ей можется, не грустит ли, не недужит?..

На ее глаза набежали слезы. «Полно, Лиза, — сказала она себе, — ведь ты уже столько лет одна, давно научилась жить, строго блюсти интересы семьи и дома. Ох, как многому пришлось научиться! В кого ты превратилась, Лиза? — пытливо всматривалась в свое печальное лицо молодая женщина. — А ведь жизнь прошла… Ты забыла, что такое быть женщиной, и сейчас только поняла, что не была ею в полной мере никогда».

Придя к такому неожиданному заключению, Лизавета Сергеевна вспомнила, как часто они шептались с подругой Таней в институтском дортуаре, говорили о будущих женихах и их достоинствах. А ведь они совсем не знали мужчин! Им доводилось, как это называлось у институток, «обожать» учителей, даже молодого священника Осипова, к которому бегали за благословением по нескольку раз на день, пока тот не запретил им столь пылкие изъявления религиозных чувств. В выпускном классе монастыркам доводилось танцевать на балах с блестящими офицерами, со светскими молодыми людьми, но как это далеко было до житейских, обыденных отношений! Девочки делились страхами: а как это все произойдет? Они рисовали себе Грандисонов и Миловзоров, читали запретные французские романы и всем классом рыдали над каким-нибудь Огюстом, за что с них снимали фартуки и ставили на колени. Романы разжигали воображение и совсем не походили на то, что ожидало их в семейной жизни.

Таня расскажет потом, как долго она не могла простить мужу первой грубости, первого насилия над собой. Однако она скоро вошла во вкус и в своих чувственных поисках стала заходить слишком далеко. Совсем не так было у Лизы: иная натура, иной темперамент. Слушая откровенные истории подруги, она недоумевала: зачем столько риска, столько хлопот, ради чего?

Надо отдать должное мужу Лизы, он дал ей время привыкнуть к новому качеству и в близости оберегал и жалел ее, как ребенка. В благодарность ему Лизавета Сергеевна честно исполняла супружеский долг, рожала детей, но при этом оставалась целомудренной и невинной, не ведая страстей и сильных любовных порывов, никогда не испытывая желания и влечения к мужчине. Все в ней было ровно, спокойно, пока… Дама смутилась, глядя в глаза своему отражению. Да что же изменилось? Неужели в ней, наконец, проснулась женщина, сейчас, когда уже поздно, когда она рискует показаться смешной и нелепой в своем чувстве? При воспоминании о сильных руках Nikolas, о его поцелуях сладко ныла душа, и по телу бежали мурашки. «Негоже! — досадовала на себя молодая женщина. — Столько лет жила без любовных восторгов, даже не догадывалась об иных отношениях между мужчиной и женщиной. Жила, и мир не колебался, земля не уходила из-под ног. Была себе хозяйкой, в конце концов! Что же теперь?..»

— Матушка-барыня, там все уже собрались, изволят начинать, — сдавленным голосом сообщила горничная в приоткрытую дверь. Лизавета Сергеевна встрепенулась, поправила прическу, критически осмотрела себя в зеркале и выскользнула из комнаты.

— Mon ange, где ты пропадаешь? — таким возгласом встретила ее Татьяна Дмитриевна, придержавшая для хозяйки место возле себя. Занавес уж был поднят, и шла увертюра, исполняемая домашним оркестром. Декорация представляла собой мещанскую гостиную, убранную с отменным безвкусием и с претензией на дешевую роскошь. Петя, облаченный в такой же провинциальный наряд из фестончиков и фалбалы, наряд уездной вдовушки, появился на сцене и стал метаться по сцене, комично изображая душевные страдания. Нарочито тонким голосом он выводил куплеты. По мере того как разворачивалось действие пьесы, сердце настоящей вдовы стискивала боль, пальцы, сжимавшие дорогой веер, побелели, и изящная безделушка хрустнула. Публика же смеялась и рукоплескала.

Предметом комедии была не первой молодости вдова, которая задалась целью во что бы то ни стало выйти замуж. Некий юный прожигатель жизни, превосходно сыгранный Мещерским, заключает пари с приятелем-гусаром (его изображал Александров), что сумеет завладеть сердцем и имением вдовы, не отказываясь при этом от прежних удовольствий, включающих и волокитство за модными актрисами. Этот прохиндей влюбляет в себя вдову, прибегая к грубым ухищрениям, которые вызвали у зрителей смех. Бедная вдова настолько ослеплена любовью, что не обращает внимания на предостережения детей, забывает о своих обязанностях и готова все бросить к ногам бездельника. Этот предприимчивый удалец собирается вести вдову под венец и вот-вот завладеет всем имуществом, лишив ее детей наследства. В последний момент обман вскрывается и негодяй разоблачен: потеряв бдительность накануне свадьбы, он приводит в дом невесты приятелей и актрис и хвастается перед ними выигрышем в пари. Актриса, жалкое существо, поражена бесчестием и наглостью повесы, она раскрывает все вдове, которая не желает ей верить. Чтобы та поверила (ибо прежние попытки окружающих открыть ей глаза потерпели фиаско), актриса разыгрывает сцену, вызывая героя на откровенность. Вдова тем временем прячется за портьерой. Оттуда она слышит, как язвительно и безжалостно высмеивает ее жених (называя «старой кокеткой», «живым мертвецом» и «полуистлевшей развратницей»), и падает в обморок. Суета, шум, прибегают дети и слуги, разоблаченный негодяй с позором изгоняется, а вдовушке задается хороший урок старым другом ее покойного мужа.

Пьеса была сыграна живо, в легком музыкальном сопровождении, актеры пели каждый в меру своей одаренности, Мещерский же блистал в своих партиях. Да и драматический талант его оказался порядочным: он был вполне убедителен в роли обольстителя вдовы. Публика осталась довольна, все с шумом обменивались впечатлениями и никому, конечно, не пришло в голову искать связь с жизнью. Только Лизавета Сергеевна ни жива ни мертва, продолжала сидеть на своем стуле, теребя остатки веера. По счастью, никто в суете не обратил на это внимания, и она, побледневшая и осунувшаяся в одночастье, поспешила укрыться у себя. Первой мыслью несчастной женщины было не являться больше перед гостями, сказаться больной. Однако ей не хотелось огорчать детей, особенно Машу в день ее именин, не хотелось омрачать им праздника, а Лизавета Сергеевна знала, как важно для них именно ее участие в маскараде, важно было показать костюмы. К тому же Петя готовил фейерверки и тоже хотел похвастать свои умением. Нужно было собрать все душевные силы и дожить до конца праздника, по возможности его не испортив.

Бледность шла к ее костюму как необходимый элемент. Палаша всплеснула руками, увидев хозяйку, наряженную Звездой.

— Батюшки-светы, Звезда, как Бог свят, Звезда! Красавица вы наша ненаглядная.

Продолжая причитать и приговаривать, она помогла барыне зашнуроваться и укрепить головной убор на прическе. В маскарадах несколько правил более всего были неприятны Лизавете Сергеевне: требование непременно изменять голос, говорить всем «ты» и признаваться в любви. Но все теперь искупалось возможностью спрятать под маской и лицо, и мысли, и настроение.