Не зная, как вести себя в столь непривычной ситуации, я отошла на несколько метров и села у ручья, чтобы помыть ноги. Лкетинга подошел ко мне и сказал: «Коринна, пойдем, здесь нехорошо для женщины!» Мы пошли дальше по руслу и свернули за еще один поворот, где нас уже никто не мог видеть. Лкетинга разделся и стал мыться. Заметив, что я собираюсь последовать его примеру, он в ужасе посмотрел на меня: «Нет, Коринна, это нехорошо!» «Почему? – спросила я. – Как же я буду мыться в майке и юбке?» Он объяснил, что обнажать ноги нельзя – это неприлично. Мы стали спорить. Наконец я все же разделась догола, опустилась у воды на колени и основательно вымылась. Лкетинга намылил мне спину и волосы. При этом он то и дело оборачивался, чтобы посмотреть, не подглядывает ли кто.

Через два часа мы тронулись обратно. Теперь у реки царило бурное оживление. Одни женщины мыли головы и ноги, другие рыли ямы, чтобы напоить коз, третьи терпеливо вычерпывали воду и наполняли сосуды. Лкетинга поставил на землю свою небольшую канистру, и одна из девочек тотчас же ее наполнила.

Мне захотелось взглянуть на магазины, и мы пошли прогуляться по деревне. Там мы обнаружили три четырехугольные глиняные хижины, считавшиеся здесь магазинами. Лкетинга заговорил с владельцами, которые все были сомалийцами. Они то и дело качали головой. Кроме чайной заварки и сала «Кимбо», на прилавках не было ничего. В самом крупном магазине мы нашли килограмм риса. Когда хозяин стал нам его заворачивать, я увидела, что в рисе полно маленьких черных жучков. «О нет, – сказала я, – я это не хочу!» Изобразив сожаление, он забрал рис обратно. Значит, еды у нас по-прежнему не было.

Под одним из деревьев сидели женщины и продавали коровье молоко в сосудах из тыквы. Мы решили купить хотя бы молока. За пару монет мы взяли два до краев наполненных сосуда, то есть примерно литр, и принесли домой. Увидев так много молока, мама очень обрадовалась. Мы приготовили чай, и Сагуна получила целую кружку молока. Она была счастлива.

Лкетинга и мама стали обсуждать сложившееся в деревне тяжелое положение. Я не понимала, чем здесь питаются люди. Как мне рассказали, миссия изредка раздавала пожилым женщинам по килограмму кукурузной муки, но уже давно они и этого не получали. Лкетинга решил вечером, как только стадо вернется домой, зарезать козу. Из-за обилия новых впечатлений я еще не чувствовала голода.

После обеда мама пошла поговорить с другими женщинами, сидевшими под большим деревом. Мы остались в хижине и наконец-то занялись любовью. Из предосторожности я не снимала платья, ведь был день и в любую минуту в хижину мог кто-то войти. Короткий акт любви мы повторили много раз. Я никак не могла привыкнуть к тому, что все происходит так быстро и после короткой паузы повторяется вновь. Но мне это не мешало, я ни о чем не жалела. Я была счастлива оттого, что Лкетинга рядом.

Вечером козы вернулись домой, и с ними старший брат Лкетинги, отец Сагуны. Между ним и мамой завязался оживленный разговор, при этом он то и дело посматривал на меня. Позднее я спросила у Лкетинги, о чем шла речь. Он сказал, что его брат очень волнуется, что голод плохо отразится на моем здоровье. Кроме того, в скором времени к нам наверняка явится начальник района и спросит, почему в хижине живет белая женщина, ведь это ненормально.

Через два-три дня все в округе будут знать, что я здесь, и придут сюда. Если со мной что-то случится, приедет даже полиция, а такого в истории семьи Лепарморийо, семьи Лкетинги, еще никогда не бывало. Я его успокоила и сказала, что со мной и моим паспортом все в порядке. Я еще ни разу в жизни серьезно не болела. В конце концов, мы ведь собираемся зажарить козу, и я постараюсь съесть как можно больше.

Как только стемнело, мы втроем, Лкетинга, его брат и я, отправились в путь. Лкетинга вел на веревке козу. Мы отошли от деревни примерно на километр и углубились в лес. Лкетинга не имел права есть в хижине своей мамы в ее присутствии. Меня в силу обстоятельств терпели, потому что я белая. Я спросила, что же будут есть мама, Сагуна и ее мать. Лкетинга рассмеялся и объяснил, что определенные части животного предназначаются женщинам и мужчины их не едят. Это мясо, а также то, что не съедим мы, достанется маме. Когда есть мясо, она не спит до поздней ночи, и Сагуну снова разбудят. Я успокоилась, хотя и постоянно боялась, что что-то понимаю неверно, так как наш английский, разбавляемый словами масаи и дополняемый жестами, по-прежнему был очень скудным.

Наконец мы нашли подходящее место и стали искать дрова. Мужчины отрубили от кустов зеленые ветки и разложили их на песке в виде настила. Затем Лкетинга схватил блеющую козу за передние и задние ноги и положил на бок на зеленые ветки. Его брат взял козу за морду и, зажав ей нос и рот, задушил несчастное животное. Коза сильно задергалась, но вскоре уже смотрела застывшим взглядом в непроглядно-черную ночь. Мне пришлось наблюдать за этим с самого близкого расстояния, и я спросила, почему они не перережут козе горло, а душат ее таким чудовищным образом. Ответ последовал короткий: у самбуру запрещено проливать кровь, пока животное не умрет, так было всегда.

Впервые в жизни я присутствовала при разделке туши животного. На шее козы сделали надрез, брат натянул шкуру, и на шее образовалась впадина, которая тотчас же наполнилась кровью. Я с отвращением посмотрела на кровь, а Лкетинга склонился над кровавой лужицей и сделал несколько больших глотков. Его брат проделал то же самое. Я пришла в ужас, но промолчала. Лкетинга, смеясь, указал на отверстие: «Коринна, тебе понравится, кровь дает силу!» Я лишь отрицательно покачала головой.

Затем действие стало развиваться стремительно. С козы умело содрали шкуру. Голову и отрезанные ноги бросили на настил из листьев. Живот осторожно вскрыли, и из желудка вытекла отвратительно пахнущая зеленая масса. Для меня это был шок, от моего аппетита не осталось и следа. Брат продолжал разделку туши, а мой масаи терпеливо раздувал огонь. Через час уже измельченные части мяса положили на палки, выложенные в форме пирамиды. Ребра поджарили в первую очередь, потому что они готовились быстрее, чем задние ноги. Голову и ноги бросили прямо в огонь.

Все это выглядело жутковато, но я знала, что должна к этому привыкнуть. Через некоторое время ребра из огня достали и принялись жарить остальные части козы. Лкетинга отрезал половину ребра и протянул его мне. Я мужественно взяла этот кусок и стала его грызть. Наверное, с солью он был бы вкуснее. Я большим трудом отрывала мясо от костей, в Лкетинга и его брат ели ловко и быстро. Обглоданные кости улетали назад в кусты, откуда вскоре стали доноситься шорохи. Кто доедал остатки, я не знала, но рядом с Лкетингой я ничего не боялась.

Братья по очереди пытались одолеть заднюю ногу, снова и снова кладя ее на огонь, чтобы дожарить. Брат Лкетинги спросил, вкусно ли мне. Я ответила: «Да, очень хорошо!» – и продолжила глодать. В конце концов, я должна была что-то есть, чтобы не превратиться в скелет. Наконец я справилась со своим куском, и у меня разболелись зубы. Лкетинга достал из огня целую переднюю ногу и протянул ее мне. Я вопросительно посмотрела на него: «Для меня?» – «Да, только тебе». Мой желудок был полон, есть я больше не могла. Не в силах в это поверить, они сказали, что я не настоящая самбуру. «Возьмешь домой, есть завтра», – добродушно сказал Лкетинга. Я сидела и смотрела на то, как они поглощают мясо килограмм за килограммом.