отпирал дверь. Иногда из камеры несся крик: «Я на унитазе сижу!» – и мы отправлялись к следующему, а сюда возвращались в конце обхода.

– Врач пришел.

Мне не разрешалось входить в камеру, не получив одобрения охранника. В большинстве случаев этого и не требовалось. Бывало, что заключенные охотно сотрудничали, например, просили лекарство. Бывало, что меня полностью игнорировали. Иногда, а хотелось бы еще реже, из окошка летели потоки брани.

Если заключенный считался особо опасным, дверь для консультации не отпирали, и разговаривать приходилось через окно. Даже это не всегда было возможно, потому что в нас могли кидаться фекалиями, обливать мочой или плеваться. В таком случае я задавала вопросы через щель сбоку двери. Изредка, когда к особо жестоким преступникам принимались повышенные меры безопасности, у них на двери под номером и фамилией заключенного появлялась табличка «открывать втроем»: это означало, что дверь разрешено открывать только в присутствии трех охранников.

Большинство заключенных лежали на кровати на спине, подложив руки под голову, и, не говоря ни слова, таращились в потолок. Кто-то с головой накрывался одеялом, и мне приходилось проверять, дышит ли он.

Мне рекомендовалось не входить в камеры, если этого можно избежать. Эд сказал, что лучше стоять в дверях, под защитой охранника. Освещение там, однако, было крайне слабым, и для осмотра заключенного приходилось идти в другой конец камеры, куда попадал через наружное окно слабый свет – но только с разрешения офицера.

В тот день, еще только входя в карцер, я поняла, что меня ждут неприятности. Грохот кулаков о двери эхом разносился по коридорам обоих этажей. Было дежурство Терри.

– Похоже, сегодня вам зададут работы, док!

Он сопроводил нас с медсестрой по галерее; стук наших ботинок по металлической сетке тонул в шуме протестов заключенных. Я стояла у Терри за спиной, пока он открывал окно и проверял, все ли в порядке. Дверь он не отпер – слишком опасно.

– Врач пришел! – выкрикнул он.

Я сделала шаг вперед, готовясь увидеть, что творится в камере. Один из минусов работы в тюрьме состоит в том, что ты никогда не знаешь, чего ожидать по другую сторону двери. В данном случае моему взору предстал молодой тощий мужчина, кругами носившийся по камере, совершенно голый. Он словно сошел с ума – махал руками и выкрикивал какую-то бессмыслицу. Внезапно он замер на месте и уставился на меня. Он вел себя как одержимый: его пылающие глаза сфокусировались на мне через узкое окошко в двери.

– Ха, да пошла ты! – пролаял он, на мгновение осознав наше присутствие, а потом продолжил свою бессмысленную гонку.

Совершенно очевидно, вести с ним разговоры не имело смысла. Я подозревала, что он еще до перевода в карцер принял наркотик, синтетический каннабиноид, который может оказывать на человека совершенно жуткий эффект – это объясняло бы его поведение. Заключенный носился кругами по крошечной камере, колотя кулаками в стены и выкрикивая ругательства.

Терри закрыл окошко, и я перешла к следующей камере. Я от души пожалела охранников, дежуривших в тот день в карцере: им определенно приходилось несладко. Если арестант принял наркотики, одному Богу известно, когда он успокоится: в то время по тюрьме ходила особо зловредная их разновидность, производившая на людей кошмарное действие. Некоторые впадали в острый психоз, у других начинались приступы двигательной активности, кто-то терял сознание.

Проникновение наркотиков в тюрьму было вечной головной болью для охраны, особенно для начальницы Фрейк, руководившей службой безопасности. Иногда пакеты с контрабандой перебрасывали на территорию тюрьмы через стены: большинство из них находил персонал, хотя некоторые подбирали и заключенные, иногда даже «красные повязки». Один из них поведал мне, что сокамерник угрожал ему: мол, если тот не принесет пакет, его родным не поздоровится. Я узнала также, что наркотики и телефоны проносят посетители, навещающие арестантов, и что однажды начальница Фрейк поймала дамочку, которая затолкала сразу три телефона и кучу пакетиков с кокаином себе во влагалище.

– Оно у нее, наверное, как потайной карман у фокусника, – хохоча, рассказывала та.

Наркотики могли содержаться в письмах, адресованных заключенным: ими пропитывали бумагу, которую затем следовало разрезать на мелкие кусочки и курить. Когда Терри впервые мне об этом рассказал, я ему не поверила, до такой степени была тогда наивной.

Терри постучал в двери следующей камеры.

– Врач пришел! – выкрикнул он.

Никакого ответа.

– Этот режет себя. Он говорить не будет, – сообщил он мне.

Я заглянула через окошко внутрь темной камеры. Мужчина сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, наполовину в потемках, наполовину в луче света, падавшем через окно. Он был афро-карибского происхождения, с длинными черными волосами ниже плеч. Руки его блестели, как мне показалось, – от крови. Я оглянулась на Терри, разволновавшись.

– Это кровь у него на руках?

Терри кивнул.

– Наверняка, док. Вы его не остановите. Мы уже все перепробовали. Там вся камера в крови.

– Надо отпереть дверь!

Терри нахмурился.

– Я-то могу, но вам все равно придется стоять на пороге. Он ведь здесь как раз потому, что в других местах представляет для людей опасность.

Как ни странно, я нисколько не боялась. Но очень хотела убедиться, что с ним все в порядке.

Терри отпер дверь; при этом ключ в замке заскрежетал. Он нажал на ручку, и дверь распахнулась. На нас хлынул едкий запах запекшейся крови и пота. Заключенный даже не повернул головы. Он продолжал расковыривать открытые раны на руках длинными острыми ногтями. Терри не преувеличивал: вся камера была в крови. Простыни, раковина, даже стены.

– Ничего нельзя сделать, чтобы ему помешать? – спросила я Терри.

Он пожал плечами.

– Мы не можем его остановить. Как только раны зашивают, он начинает снова.

Я знала, что люди со склонностью к самоповреждению используют для порезов все, что может оказаться под рукой – от собственных ногтей до баночек из-под йогурта и металлических рам кроватей. Я знала также, что они зачастую вскрывают одни и те же раны снова и снова, не давая им заживать. Вопрос о том, почему он это делает, был здесь самым главным. Я надеялась, что Терри немного меня просветит.

– Он с Ямайки, дожидается депортации. Но не знает, когда его увезут – может, через несколько месяцев, а может, лет.

Теперь все стало ясно. Мне говорили, что иностранные заключенные – самые непредсказуемые. Большинство из тех, с кем я пересекалась, относились к своему приговору прагматически – они совершили преступление и теперь должны были за него отсидеть, – но иностранцы часто не знали, какой их ожидает срок, когда их депортируют, если депортируют вообще,