— Этого не может быть, — прошептал он. — Дочь Сталина — американка. — Он покачал головой. — Мы с тобой четверть века прожили под Сталиным, а потом, проехав полмира, ты встречаешь его дочь, и она оказывается твоей соседкой! Начинаю думать, что на свете нет ничего невозможного.

Левантеру не удавалось забыть ни родной язык, ни культурное наследие — об этом ему часто напоминали.

Один из европейских преподавателей, который эмигрировал совсем недавно и еще плохо знал английский, пригласил его как-то к себе на ужин. Придя к нему, Левантер застал профессора на кухне. В воздухе висел жгучий аромат пряностей, трав и свежеприготовленного мяса. Вдохновленный разнообразием американских пищевых продуктов, профессор колдовал в окружении свежих овощей и всевозможных баночек и бутылочек. Он сообщил Левантеру, что занимается приготовлением особого говяжьего гуляша по-карпатски.

Когда они начали болтать по-русски, Левантер заметил несколько пустых консервных банок с изображениями собачьей головы на этикетках. Он подошел к столу, чтобы рассмотреть их поближе. Ему показалось, что банки с надписью «пища для собак» были только что открыты.

— А где собака? — спросил Левантер.

— Какая еще собака? — удивился профессор, помешивая гуляш и вдыхая его аромат.

— У вас дома нет собаки?

— Боже упаси! — воскликнул профессор. — Животные причиняют так много хлопот. Почему вам такое пришло в голову?

— Американцы любят собак. Я решил, что и вы завели себе собаку.

— Я никогда не стану в такой степени американцем.

Левантер бесстрастно осмотрел кухню.

— А какое мясо вы используете для столь сочного гуляша? — осторожно поинтересовался он.

Хозяин широко улыбнулся.

— Говядину, мой друг, но только консервированную говядину, — ответил он, кивнув в сторону пустых банок.

— Консервированную говядину? Великолепно! Но почему консервированную? — спросил Левантер.

— Лучше качество. Более вкусная и нежная.

— А почему именно этот сорт? — спросил Левантер, указывая на пустые банки.

— Когда в супермаркете я увидел картинку улыбающегося пса, почти как на моей родине, я понял, что это самая лучшая американская консервированная говядина! — Профессор подтолкнул его локтем. — Неужели вы забыли про говядину под названием «Улыбающийся пес»? Вы слишком давно покинули родину.

Когда они сели за стол, профессор вдыхал запах гуляша, и на его лице было выражение блаженства. Пока они ели, он восхвалял высокое качество и нежность американского мяса, заверяя Левантера, что оно даже лучше «Улыбающегося пса», о котором он вспоминал с такой любовью. Левантер сказал, что не голоден, и ограничился крохотной порцией.

Другой иммигрант из Европы, знаменитый поэт, пригласил Левантера на прием по случаю помолвки своего сына, выпускника Йельского университета. Невеста сына, с которой они вместе учились, была из семьи банкиров, и среди двухсот приглашенных почти все были «местные», как называл их поэт, — то есть родственники и друзья семьи невесты из Новой Англии.

Во время приема гости восхищались старинной, заряжающейся с дула пушкой размером с конторский стол, которая возвышалась в центре гостиной на пьедестале. Наступил момент, когда поэт пригласил гостей подойти к пушке поближе и с заглушающей его акцент проникновенностью принялся объяснять, что эта пушка была отлита во второй половине семнадцатого века с единственной целью: отмечать выстрелом каждую помолвку в его роду. В последний раз ее использовали, когда женился сам поэт, а было это в канун Второй мировой войны, и эта пушка — единственное фамильное достояние, оставшееся у него после войны. Лишь недавно ему с женой удалось организовать доставку этой реликвии из Европы. И теперь, с гордостью сказал он, старая пушка выстрелит в ознаменование свадьбы моего сына — впервые на американской земле. Когда любопытные гости выстроились в кружок вокруг пушки, поэт заверил их, что зарядил ее холостым зарядом. Потом разместил свою жену, невесту, жениха и родителей невесты позади пушки. Приглашенный свадебный фотограф устанавливал треногу с фотоаппаратом.

Единственный прожектор высвечивал сияющее, направленное над головами гостей, жерло пушки. Оркестр исполнил государственный гимн, а потом — гимн родины поэта. Поэт с женой обнялись и разрыдались. Многих гостей впечатлила торжественность и глубина чувств, но большинство нетерпеливо переминались, дожидаясь окончания церемонии, чтобы продолжить вечеринку. Оркестр смолк. Дрожащей рукой поэт зажег длинную деревянную спичку, другой рукой обнял новобрачных и поднес спичку к фитилю. Все замолчали.

Произошла внезапная вспышка. От мощного разрыва комната дрогнула, пушка подскочила, и из ее жерла поплыл густой дым.

И в ту же минуту в другом конце комнаты закричала женщина:

— Боже! Я умираю! — Все спокойно обернулись в сторону этого крика, очевидно считая его составной частью славянского ритуала. Белокурая матрона начала сползать по стене, потом рухнула на пол. Она была залита кровью, ее платье разметалось, обнажив полоски кожи, свисающие с бедер. Гости в смятении сгрудились вокруг нее. Женщина была без сознания.

Склонившись над пострадавшей, Левантер понял, что ее рана носит поверхностный характер, так как вызвана шариками ваты и лоскутами хлопчатобумажной ткани, которые поэт использовал в качестве холостого заряда.

Но поэт, увидев кровь, впал в панику и бросился к телефону вызывать «скорую помощь». Левантер пошел за ним следом и объяснил, что, поскольку было использовано огнестрельное оружие, необходимо вызвать и полицию. Дрожащими пальцами поэт крутил телефонный диск, набирая номер полиции.

Оператор тут же ответил и спросил имя и адрес.

Страшно нервничая и коверкая слова, поэт ответил наконец с дрожью в голосе. Оператор спросил, что случилось.

Поэт с запинкой пробормотал:

— Женщину подстрелили.

Левантер услышал, как оператор спросил:

— Как подстрелили?

— Пушкой, — ответил поэт еле слышно.

— Чем? — переспросил оператор.

— Пушкой, — ответил поэт.

— Повторите, пожалуйста, по буквам, — сказал оператор, очевидно не веря своим ушам.

— П-У-Ш-К-О-Й.

— Пушкой? — спросил оператор.

— Пушкой, — подтвердил поэт.

— Сколько еще человек ранено или убито? — спросил оператор деловито.

— Только одна женщина ранена, — простонал поэт.

— Какой ущерб нанесен собственности?

— Никакого, — вздохнул поэт.

— Какого рода пушка?

— Старинная.

— Это музей? — спросил оператор.

— Нет, частный дом.

— Пушка в частном доме?

— Да. Фамильная пушка, — промямлил поэт.