— Кто стрелял из пушки? — спросил оператор.

— Я! — ответил поэт, понизив голос.

— Ваша профессия?

— Поэт.

— Поэт? Чем вы занимаетесь?

— Пишу стихи.

— Мы вышлем «скорую помощь», — объявил оператор.

Только при встречах с Ромаркиным Левантер чувствовал, что языку и наследию прошлого остается место и в его новой жизни. Общие воспоминания словно подтверждали необходимость осуществленного ими разрыва со связывающим их прошлым.

Всякий раз во время приезда Левантера в Париж старые друзья проводили бесконечные часы за беседами. Однажды они просидели весь вечер в кафе, а когда оно стало закрываться, отправились в соседний ночной клуб, который только что начал работать. Было занято всего несколько столов, и в баре почти никого еще не было. Официанты озабоченно сновали вокруг, проверяя состояние скатертей и наличие приборов. Парочка проституток прохаживалась взад-вперед между туалетом и небольшим холлом, не сводя глаз со входа. Четверо музыкантов, явно не желая играть для столь немногочисленных посетителей, сгрудились вокруг рояля и лениво настраивали инструменты, дирижер занимался установкой прожекторов.

Левантер попросил посадить их за тихий столик, и они с Ромаркиным прошли через весь бар в дальний угол зала.

Когда официант принес шампанское, включенное в цену за входной билет, Левантер и Ромаркин поудобнее расположились в креслах.

— Как тебе кажется, Лев, — начал Ромаркин, — люди на Западе — хорошие или не очень? Они лучше наших?

Ночной клуб начал заполняться. Шумная компания заняла пять первых столов. Оркестр заиграл, две пары затанцевали.

— Мне кажется, что люди везде хорошие, — ответил Левантер. — Они становятся плохими только тогда, когда попадают на наживку маленькой власти, которой наделяет их государство, политическая партия, профсоюз, компания или богатый приятель. Они забывают, что их власть — всего-навсего как временный маскарад смерти.

К их столику подошла проститутка, приметившая Левантера и Ромаркина, как только они вошли. Она была одета в обтягивающую, подчеркивающую грудь кофточку. Проститутка присела рядом и улыбнулась Ромаркину.

Тэт ответил на ее улыбку, и официант немедленно принес ей бокал и наполнил шампанским. Женщина подняла бокал за обоих мужчин и быстро его осушила.

Левантер решил не обращать на нее внимания, наклонился к Ромаркину и продолжил беседу по-русски. Проститутка слушала несколько секунд, потом прервала:

— Какой красивый язык! Что это за язык? — спросила она по-французски.

— Эскимосский, — ответил Левантер и снова повернулся к Ромаркину, надеясь, что она поймет, что ее услуги их не интересуют.

Женщина рассмеялась.

— Эскимосский? Да ну вас, вы меня дурите! Кто вы?

Левантер напустил на себя сердитый вид:

— Ваш смех и ваше отношение, мадемуазель, нас оскорбляют, — сказал он. — Мы эскимосы и гордимся этим.

Женщина продолжала хихикать.

— Но, мсье, эскимосы выглядят вот так, — сказала она, оттягивая уголки глаз к вискам и прищуриваясь, — как замороженные китайцы! А вы…— Она смолкла на миг, словно роясь в памяти, — вы, наверное, итальянцы или греки. Но только не эскимосы.

— Мадемуазель, — резко сказал Левантер, — мы, эскимосы, — гордый народ и являемся «замороженными китайцами» ничуть не в большей степени, чем французы — «маринованными итальянцами», а шведы — «мумифицированными немцами». — В последней попытке избавиться от нее, не прибегая к оскорблениям, Левантер заговорил с ней доверительным тоном: — Видите ли, мы с другом находимся здесь для того, чтобы заручиться поддержкой вашего правительства в нашей революционной борьбе за освобождение от американского и канадского колониализма. Только что мы встречались с вашим министром иностранных дел.

Проститутка перестала смеяться. Левантер продолжал:

— А теперь, мадемуазель, мы хотели бы вернуться к обсуждению наших дел наедине!

Женщина вспыхнула.

— Простите, пожалуйста, мсье, — извинилась она, — я ничего не знаю об эскимосах, потому что не слишком образованна. Но я ничего не имею против эскимосов или кого-то там еще. У меня работа такая. Так что мне не до предрассудков. — Она встала и быстро удалилась, даже не поправив юбку.

Немного позже их беседу прервал грохот барабана. Хозяин клуба выскочил на сцену. Он объявил, что открыл свое заведение в конце Второй мировой войны и с тех пор его клуб посещали многие достойные и необычные гости. Но сегодняшний вечер воистину особенный. Впервые, сказал он, ему оказана честь принимать двух настоящих эскимосов, выдающихся представителей этой уважаемой нации. Он развел руки и церемонно поклонился Левантеру с Ромаркиным. Прожектор переместился со сцены на их стол. Абсолютно все — одинокие клиенты за стойкой бара, проститутки и официанты, держащиеся за ручку парочки за столами, — обернулись, чтобы посмотреть на двух эскимосов, и бурно захлопали. Оркестр грянул «Марсельезу».

Опустив голову, Левантер старался вжаться в свой стул. Но Ромаркину это неожиданное внимание, кажется, доставило удовольствие. Он встал и протянул руки к хлопающей толпе.

Хозяин заведения призвал гостей к тишине и с сияющей улыбкой обратился к Ромаркину:

— Одна из наших очаровательных официанток имела счастье слышать, как вы говорите на своем прекрасном эскимосском языке. Можно попросить вас для тех, кому не выпала такая честь, сказать что-нибудь по-эскимосски. Стихотворение, фразу, какое-нибудь слово, что угодно!

Посетители снова принялись аплодировать.

Ромаркин отвесил присутствующим поклон. Левантеру вдруг показалось, что он снова оказался в Москве. Он дернул Ромаркина за пиджак, пытаясь заставить друга сесть на прежнее место.

Словно собираясь произнести заготовленную речь с кафедры, Ромаркин распрямил грудь и начал громко и выразительно материться по-русски. Такого сочного набора непристойностей Левантер не слышал с армейских времен, когда служил под началом Барбатова. Ромаркин закончил свою речь театральным жестом, что вызвало у его слушателей новый взрыв аплодисментов. Правда, не у всех.

Двое крепких мужчин за стойкой бара не присоединились к общему ликованию. Когда Ромаркин начал свою тираду, они выпрямились, словно их проткнули раскаленными стержнями. Когда он закончил, они гневно разбили стаканы об пол и начали кричать Ромаркину по-русски. На его же грязном советском жаргоне они обозвали его сталинским прихвостнем. «Это Франция, — вопили они, обращаясь к Ромаркину, — и ты не имеешь права оскорблять нас своим грязным языком только потому, что мы старые эмигранты, а ты наверняка советский агент, выдающий себя за туриста!» Распаленные, разгневанные и возмущенные, они расшвыривали стулья и отталкивали людей, стараясь пробраться к нему.

Хозяин заведения застыл. Официанты стояли в полной растерянности из-за того, что в их клубе собралось так много эскимосов, и были весьма озадачены, что слова одного эскимоса могли так оскорбить его соотечественников.