«…Хотя, как я говорила, душа и томится, ведь она видит много неблагоприятного, да и пророчество она слышала давно, оно уже не так действует, и душа не так уверена, что это – от Бога, а не от беса, не от воображения. Раньше она готова была умереть в доказательство того, что это – правда, но теперь ничего такого не осталось. А ведь бес, чтобы опечалить и устрашить душу, чего только не сделает…»[24]

Эти слова казались такими верными, правильными. Но тотчас Елизавета начинала думать, что ведь и это всего лишь слова, слова, которые возможно толковать так или иначе; слова, которые возможно толковать так или иначе сотни и тысячи раз, бесконечно, в сущности!.. И мать Тереза, быть может, и не настолько догадлива, не настолько проницательна и не настолько внимательна к Елизавете, чтобы советовать именно ей, предупреждать именно ее!..

* * *

Мучительные размышления не давали Елизавете покоя. Она решила, что спасением от них должна быть простая работа, труд, причиняющий крайнюю усталость. Если бы ей позволили, она с наслаждением перетаскивала бы кирпичи и тяжелые бревна, но приходилось ограничиваться мытьем полов, мытьем и чисткой посуды, а также стиркой. Стирка была серьезным испытанием. Послушницы и молодые монахини теснились у бассейна, наполненного холодной водой, было ветрено, под навес летели капли мелкого дождя и мочили белые головные повязки, а брызги грязной воды то и дело попадали в лицо…

Но, кажется, уже ничто не могло окончательно прогнать сомнения… И ей все чаще и чаще представлялось, что она всего лишь променяла одно рутинное существование на другое, такое же по своей сути!.. Развитию этого чувства способствовало и постоянное общение с послушницами. Сама Елизавета еще не была объявлена послушницей официально. Она ждала с нетерпением, когда же это произойдет, но послушницы стремились разочаровать ее, уверяя, что ее никогда не сделают послушницей:

– …ты ведь даже самый маленький взнос не сможешь сделать, никогда не сможешь!..

Семьи многих этих девушек были издавна связаны с монастырем, издавна младшие дочери этих семей поступали в монастырь. И родные монахинь всячески поддерживали монастырь, производя богатые вклады. Девушки из состоятельных и тесно связанных с монастырем семей проходили сокращенный срок послушничества и скоро принимали постриг и занимали различные монастырские должности.

Послушницы пересказывали истории о чудесных исцелениях. Внезапно всех будоражили слухи о том, что сказал в своей проповеди тот или иной епископ или архиепископ, как повел себя некий викарий или капеллан… Какая-нибудь из послушниц вдруг спохватывалась и говорила, что не следует толковать так много о страстях, свойственных, в сущности, мирянам, о тщеславии, к примеру. Но другая возражала:

– Мы же не сестры-затворницы!..

И снова увлекались разговорами о чудесах, сотворенных тем или иным святым, о том, как та или иная монахиня исцелилась от лихорадки, помолившись своей наставнице-настоятельнице, уже к тому времени умершей и пребывающей на небесах, о том, как умирающие исцелялись посредством причащения Святым дарам или посредством предсмертного причащения…

Послушницы, случалось, ссорились, сплетничали и даже и завидовали друг дружке, когда какая-нибудь из них удостаивалась похвалы от матери-настоятельницы. Все стремились отзываться с высокомерным презрением обо всем мирском, презирали танцы и прочие развлечения. Молоденькая Анна рассказывала, как однажды ее старшая сестра очень хотела танцевать на масленичном балу, и вот…

– …я помолилась горячо и она, несмотря на свое самое искреннее желание поплясать мазурку или полонез, никак не могла заставить себя войти в круг танцующих!..

Елизавета очень хотела возразить, сказать, что ведь это нелепо: беспокоить Бога для того, чтобы он не дал танцевать легкомысленной девице; и это в то время как тысячи людей бедствуют, обретаются в крайности! Не лучше ли помолиться о благополучии подобных несчастных!.. Однако Елизавета подавила свое желание говорить такое. Зачем? Анна скажет запальчиво, что заботилась о спасении души своей сестры! Нет, незачем вступать в бессмысленные споры…

Все чаще она задумывалась о том, что снова очутилась среди людей, которые должны, обязаны слушать одни и те же слова в храме, читать одни и те же книги, верить в одно и то же. Елизавета все более и более укреплялась в мысли, что в основе той или иной религиозной системы обретается в качестве краеугольного камня отнюдь не попытка постичь некую божественную суть и не философические выкладки об устройстве бытия, но именно ревностное, бездумное соблюдение обрядности и – самое, пожалуй, важное! – ненависть к иноверцам и неверующим!.. Теперь Елизавета задавала себе вопрос: что она делает здесь, в монастыре? С таким же успехом она могла бы подчиниться покорно обычаям, принятым на еврейской улице, в доме родственника ее покойной матери и в других домах. Она могла бы выйти замуж за молодого Шмуэла, уехать с ним в Германию, вести жизнь бедной, но честной и благочестивой еврейской женщины… Но она хотела найти какую-то совсем иную жизнь! Она бежала наугад, бежала туда, где происходила эта иная, неведомая ей жизнь, то есть происходила одна из разновидностей этой неведомой, иной жизни… И что же, что она нашла? Все ту же самую рутину, скуку обыденного серого существования, узость мысли, наслаждение неприязнью…

Единственное, более или менее прочное приобретение она все же сделала, резко переменив свою жизнь. Этим приобретением явилось имя! Елизавета! Она не знала, будет ли она снова и снова переменять свои имена, не знала. Однако чувствовала имя «Елизавета» прочно своим. Да, она может назвать себя иначе, но в глубине своей души, своего сознания она будет для себя оставаться Елизаветой!..

И пожалуй, не о чем было раздумывать. Это все равно были бы совершенно бесплодные раздумья. И родственники ее матери и настоятельница, мать Тереза, могли бы долго, с некоторым презрением и в достаточной степени убедительно говорить ей, что она ничего не поняла в правильности и праведности избранного ими пути, что она не постигла необходимость единственно верного служения единственно верному Богу, что она изменница, предательница… Все равно Елизавета знала: эти люди не убедят ее ни в чем! Они ведь просто-напросто жонглируют словами, никаких настоящих доказательств нет в их распоряжении!.. Предположим, куда бы она ни кинулась, она повсюду найдет все одно и то же, рутину обыденного существования. Но хотя бы двигаться, хотя бы пытаться, хотя бы нечто менять, постоянно менять в своем существовании!..

* * *

Елизавета даже не могла бы сказать, что хочет бежать из монастыря! Ей не надо было убегать, она могла уйти спокойно и ни от кого не прячась. Ведь она даже и не считалась официально послушницей. Но не хотелось обманывать мать Терезу, эту женщину с таким морщинистым лицом, с такими глазами, взгляд которых представлялся Елизавете острым… Мать Тереза всегда смотрела серьезно, строго, но в ее лице девочка видела ум, серьезный, спокойный… Елизавета подошла после мессы к сестре Марии Святого Сердца, келейнице настоятельницы, и кротко спросила, возможно ли говорить с матерью Терезой.