«Пора, значит, расставаться», – подумал Матвей.

И тут же представил, как нелегко будет объяснить это женщине, голова которой с таким скульптурным совершенством лежит у него на плече, и ему стало до того тоскливо, что хоть не думай об этом совсем. Он знал, что большинство людей так и делают – произносят магическую фразу: «Я подумаю об этом завтра», – и сразу успокаиваются. Но Матвей давно уже понял, что для него эта приятная фраза магической почему-то не является. А значит, с Гоноратой придется поговорить прямо сегодня.

Словно почувствовав, что он думает о ней, Гонората открыла глаза и сразу стала по-дневному, даже по-вечернему красива. Матвея поражало это ее свойство: ни секунды после пробуждения не выглядеть заспанной, утренней, неприглядной. До встречи с нею он думал, что так бывает только в кино – женщина просыпается после бурной любовной ночи, а лицо у нее между тем свежо, как... Как майская роза, что ли, или какие там еще бывают красивости. То есть у него, конечно, и раньше бывали красивые женщины, вернее, некрасивых у него просто не бывало, но все-таки скидку на пробуждение приходилось делать для всех. Кроме Гонораты.

И зачем вдруг надо расставаться с такой женщиной, и почему именно сегодня, и отчего он в этом так уверен – объяснить это понятными словами Матвей не смог бы. Года три назад такая мысль вообще не пришла бы ему в голову и он не расстался бы с Гоноратой до тех пор, пока отношения не дошли бы до черты взаимного раздражения. Эту черту он чувствовал сразу, а потому такие расставания никогда не бывали болезненными ни для него, ни для его подружек. Но мало ли что было три года назад – теперь все стало иначе, и отношение к женщинам оказалось еще не самой большой переменой, которая произошла в нем.

Гонората оперлась локтем о подушку, подняла голову – волосы заструились вдоль щек двумя безупречно ровными потоками – и посмотрела на Матвея. Глаза у нее были еще красивее, чем лицо и волосы, хотя красивее уж, кажется, и быть не могло. Но все-таки именно ее глаза, синие и прозрачные, оказались для Матвея главным, из-за чего полгода назад он сошелся с Гоноратой.

– Привет, – сказала она. – Как спалось?

И, не дожидаясь ответа, одним гибким движением встала с кровати.

– Привет. Хорошо.

Это Матвей ответил уже в ее узкую спину – Гонората вышла из комнаты. По дороге она еще одним, единым, ненарочито чувственным движением открыла окно, нажала ногой кнопку на лежащем на ковре пульте от телевизора и, не обращая внимания на свою по ковру же разбросанную вечернюю одежду, взяла с кресла прозрачный утренний халатик.

Ночью, когда они вернулись из стрип-бара, Гонората повторила перед Матвеем всю программу, которую показывала девушка у шеста, и спросила:

– Скажешь, я не лучше?

В ответ он только хмыкнул:

– Так ты меня, что ли, для этого на стриптиз водила? Чтобы я тебя оценил? Дурочка, я и так знаю, что ты лучше!

Она действительно была само совершенство и двигалась так, что у мужиков слюнки текли от одного взгляда на нее, даже когда она просто шла по улице.

Матвей тоже встал, оделся, убрал постель, пошире распахнул окно, немного поиграл с гантелями и, услышав, что Гонората освободила ванную, отправился туда. Когда с мокрой после душа головой и капельками воды на голых плечах он пришел на кухню, там уже пахло кофе и поджаристым хлебом. Гонората в прозрачном халатике сидела на высокой табуретке и ела мюсли из прозрачной же чашки. Она не завлекала его специально, не пыталась соблазнить – она просто не скрывала себя, и эта открытость ее красоты соблазняла больше, чем могло бы соблазнить любое кокетство. Скорее всего, Гонората об этом знала, но вообще-то не имело значения, знает она или нет. Матвей часто не выдерживал такого вот завтрака – снимал ее с табуретки и делал с нею то, чего невозможно было не сделать. А иногда и с табуретки не снимал; это ей особенно нравилось. Он пришел из армии полгода назад и никак не мог насытиться совершенной красотой, которая так охотно ему отдавалась.

Это было так до сегодняшнего утра.

– Хлеб в тостере, – сказала Гонората. – Вон твоя колбаса. Налей мне кофе.

– У тебя репетиция с утра? – спросил Матвей. – Ты вчера говорила.

Ему приятно было думать, что она сейчас уйдет.

– Через пятнадцать минут должна выйти. Трахнуться не успеем, даже не пытайся. Переносится на вечер. Встретишь после спектакля?

– Встречу. Только я «бумер» продал.

– Зачем?

– Деньги кончились.

– А у депутата был?

– Нет.

Кажется, она собиралась что-то на это сказать, но догадалась, что Матвею неприятен ее интерес к деловой стороне его жизни. Прямо сейчас сказать ей о том, что пора расставаться, было невозможно. Ей предстояла репетиция, потом съемки в рекламе, потом спектакль, и будоражить ее таким известием накануне напряженного дня было бы просто свинством. Она была совсем не виновата в том, что внутри у него словно метроном постукивал; его и самого это постукивание сердило.

– Давай такси вызову, – предложил Матвей. – Воскресенье, пробок нет, зачем тебе в метро толкаться?

– Уже некогда вызывать, – пожала плечами Гонората. – На улице поймаю.

Значит, думала, что он отвезет ее в театр, и отсутствие машины оказалось особенно некстати. Матвей оценил ее выдержку. Может, она даже обиделась, но все-таки ничего не сказала по поводу продажи, о которой он с ней не посоветовался, да что там не посоветовался, даже не сообщил ей о своем намерении.

– Спуститься с тобой? – спросил Матвей.

– Зачем? Не беспокойся, в лапы к маньяку я не попаду, – усмехнулась Гонората. – Ко мне даже цыганки не пристают. Мне несвойственна психология жертвы.

Психологией она увлеклась неделю назад и сразу накупила кучу книжек по нейролингвистическому программированию и гештальттерапии. Полистав их, Матвей понял, что ничего для себя нового в них не найдет. Не потому, что так уж хорошо усвоил университетский материал по психологии – на четвертом курсе, когда этот предмет читался, он как раз познакомился с депутатом и целые дни стал проводить отнюдь не на лекциях. Дело было в том, что все, поддающееся изложению в психологической книжке, вообще-то можно было понять и без книжки. Или, во всяком случае, из других книжек – из тех, которые с детства давала ему мама и в которых ни слова не было сказано про гештальттерапию, но было сказано о другом, и это же самое «другое» он потом узнал непосредственно из жизни, и жизнь поэтому не испугала его даже самыми неожиданными своими проявлениями.

Гонората оделась и накрасилась минут за пять; ее красота не требовала особенного обрамления. Матвею показалось, что она чуть-чуть медлит, подводя глаза, – может быть, жалеет, что заранее пресекла его сексуальные намерения, и будет не прочь, если он проявит настойчивость. Она получала удовольствие от секса – во всяком случае, с ним – очень легко, долгого усилия не требовалось для этого ни ему, ни ей. Но проявлять настойчивость он не стал. Ему хотелось, чтобы она поскорее ушла, к тому же впереди был собственный длинный день, за бессмысленность которого ему было стыдно, и... И просто хотелось, чтобы она поскорее ушла.