Видя, что он немного смягчился, я отважился задать мучивший меня все это время вопрос:

— Скажите, дядюшка Кро, а что это за марево клубится над рекой и лежит плотной полосой по-над берегом?..

От досады крокодил аж крякнул. Выражение вытянутой морды стало жалобным, как будто слова мои его глубоко обидели. Оглянувшись по сторонам в поисках тех, кому можно было бы поплакаться и не найдя таковых, он поднял голову и взглянул снизу вверх мне в глаза:

— Ну, почему так всегда?.. Только соберешься сказать что-то умное, как тебя тут же перебьют! Говно, Дорофейло, хорошо с тобой есть, все время вперед забегаешь. О желтом тумане я и намеревался тебе рассказать, потому что на вашем языке он называется…

Кома! Кома… кома… кома… — доктор Ситников посмотрел на затянутую сеткой дождя улицу, побарабанил пальцами по подоконнику. Изучению ее он посвятил последние двадцать из своих сорока с лишним лет, но теперь понимал, что находится в самом начале пути. Что толку слыть, пусть заслуженно, одним из лучших специалистов в стране, если все на что ты способен, это поддерживать в пациенте жизнь. После курса лекций, которые он сам же и прочтет, на такое способен любой интерн, если он хоть что-то понимает в медицине. Можно выступать на международных конгрессах и пользоваться уважением, а то и почитанием коллег, можно писать монографии и печататься в профессиональных журналах, только все это лирика, момент же истины наступает тогда, когда оказываешься один на один с очередным сложным случаем. Тут ни звания, ни дипломы иностранных академий не помогут.

Павел Степанович закурил, бросил спичку в хрустальную, подаренную кем-то из больных пепельницу. Больных?.. — Ситников усмехнулся: — Эх, если бы больных! Больному человеку всегда можно поставить диагноз, а тогда уже и лечить. Не зря его учитель никогда не называл своих пациентов больными. Нам с вами, говорил известный профессор своему молодому, начинающему коллеге, чрезвычайно повезло. Реаниматолог — редкостная специальность: если удается выдернуть пациента с того света, на тебя смотрят, как на волшебника, если же он умрет, то всего лишь вздохнут: все мы смертны, Бог дал, Бог взял! Кома, продолжал он, но уже без тени шутливости, во многом похожа на жизнь — никто не знает что это такое. Заскочившие в кому люди находятся в пограничном состоянии, балансируют между жизнью и смертью… впрочем, как каждый из живущих. Те же, кто пытается хоть что-то понять, рано или поздно кончают расстройством нервной системы и одиночеством… — и добавлял: — Я имею в виду понять что за штука — жизнь! Дальнейшими пояснениями профессор себя не утруждал, но теперь, по прошествии многих лет, Ситникову казалось, что он в полной мере представляет, что тот имел в виду. Именно отчуждение испытывал порой Павел Степанович, а еще несогласие с той малостью, к которой сводится человеческое бытие в его мишурной суетности…

Дождь за окном не то, чтобы лил, но и не прекращался, сеял, словно через мелкое ситечко. Ни в живых, ни в мертвых, думал доктор, глядя на выкрашенное невнятной краской небо. Очень подходящее к случаю сравнение, отметил он про себя и невесело усмехнулся. Такие тусклые, дождливые деньки с их меланхолией как будто специально были созданы, чтобы будить воспоминания. Покойный профессор, не в пример многим, был человеком на редкость тонким и интеллигентным. Однажды, в порыве откровения, признался. Случилось это на многолюдном банкете по поводу защиты Ситниковым докторской. Совсем уже был стареньким. Отвел любимого ученика в сторонку, положил сухенькую ладонь ему на рукав: Знаете, Павел Степанович, — всех врачей он всегда величал по имени отчеству и требовал того же от них, — я сейчас скажу вам одну вещь, так вы уж, голубчик, на старика не осерчайте! В моей практике не раз встречались пациенты… — только, ради бога, об этом никому! — кто выходил из комы самостоятельно. Я имею в виду по собственной воле. Захотел и вышел, или лучше сказать: вернулся. Чушь, конечно, полнейшая, но… — он покачал едва заметно головой, — все так на самом деле и есть! Глаза его вроде бы смеялись, но была в них и настороженность, и вопрос: поймет ли?

Ситников понял. Не сразу. Со временем. Но иного профессор наверняка и не ожидал. Сам теперь при званиях и регалиях, Павел Степанович в полной мере разделял мнение старика. В его обширной практике не раз встречались случаи, наводившие доктора на ту же крамольную с точки зрения ортодоксальной науки мысль. Более того — и куда как более, можно сказать, за гранью и почти что криминал! — профессор Ситников пришел к выводу, что некоторые из его пациентов и впадали в кому по собственной воле, поддавшись давлению превышавших их возможности обстоятельств. Не то, чтобы сознательно, это было бы уж слишком, а как бы сбегая таким образом от опостылевшей вконец жизни.

Да и куда еще, как не в себя, от убогости человеческой сущности бежать! — вглядывался Павел Степанович в унылый пейзаж за стеклом. — Не стреляться же в самом деле и не лезть в петлю, что есть величайший из смертных грехов. Человек элементарно не выдерживает одиночества и окружающей бессмысленности, вот и сваливается в кому, как потерявший управление самолет в штопор. Случается это, конечно же, бессознательно, а вот что при этом происходит с сознанием — большой вопрос, ответа на который найти еще долго не удастся. Впрочем, может это и к лучшему, не хватало только, чтобы человек с его извращенной моралью и в грязных сапогах вторгся в святая святых самой природы…

Профессор Ситников не спал уже вторые сутки, поэтому мысли его текли, словно по выбитой колее, по привычному кругу, Думая о своем новом пациенте, Павел Степанович удивительным образом думал и о себе, и даже в большей мере о себе. Как так получилось, что этот далеко еще не старый, успешный мужчина влетел на полной скорости в коматозное состояние? Что толкнуло его? Почему?.. А Ситников, который доктор наук и профессор? Разве он не знает, что, пользуясь терминологией шахматистов, и сам подвисает на стрелке? Разве не к нему по утрам холодком под сердцем подступает пустота бытия? Кто же, в таком случае, поднимается на рассвете, заваривает крепкий кофе и подолгу курит, глядя на пустынный в этот ранний час парк?..

Между тем внизу у ворот клиники происходила какая-то суета. Судя по жестикуляции охранников, они отказывались пропускать на территорию больницы красный «фольксваген». Наконец полосатый шлагбаум поднялся и автомобильчик подкатил к входу в корпус. Интересно, сколько эти архаровцы берут? — подумал Ситников, бросив мельком взгляд на часы. Большая стрелка на циферблате упиралась в римскую восемь. Спросить, что ли? Надо будет рассказать о поборах главному… — но про себя Павел Степанович прекрасно знал, что и не спросит, и уж точно не скажет. Он догадывался, кто через пару минут будет сидеть в его кабинете на потертом кожаном диване. Вздохнул тяжело. Разговор предстоял трудный, да и сколько на его веку было уже таких вот разговоров! Сколько глаз смотрело на него с надеждой, сколько слышал он просьб и посулов. Шутил учитель, шутил! — реаниматолог это божье наказанье, а вовсе не подарок судьбы. Куда бы еще ни шло, будь он простым ординатором, за него отдувалось бы начальство, но в обязанности заведующего отделением входили беседы с родственниками, а если и не входили, то Ситников самостоятельно их на себя возложил. А тут еще случай неординарный! Надо было идти в стоматологи, вспомнил Павел Степанович присказку начальника полевого госпиталя. Тогда он был еще просто Павлом и носил на плечах капитанские погоны. Закончив очередную операцию, подполковник выходил покурить и подышать свежим воздухом, смотрел на окружавшие палатки горы и притворно жаловался, что зря не выбрал в свое время денежную карьеру ортопеда. Наступала звездная южная ночь, он звал к себе Ситникова, наливал на дно стакана на палец спирта…