Теперь я постараюсь не отвлекаться. На третий раз все стало по-другому. Она казалась помолодевшей, окрыленной и даже задорной, как девчонка. Когда я пришел, она сидела не на скамейке, а на качелях и встретила меня сияющей улыбкой. Потом напилась из-под струи фонтана, заметила в воде птичье перо и выудила его. «Иди сюда», — сказала она и побежала к песочнице в углу детской площадки. «Сейчас построит замок из песка», — подумал я. Но она сделала нечто другое: черенком пера написала на песке имя ВАЛЕРИ. «Спасибо, — сказал я, — это была увлекательная игра. Ты заставила меня целых две недели мечтать о женщине, о которой я знал только одно — что ее зовут фрау Бендель». — «Но ты же мог меня спросить», — сказала она. «Я два раза спрашивал, — возразил я, — а ты делала вид, что не слышишь». — «Не будем спорить, — сказала она, — знаешь, я проголодалась». — «Оʼкей, — обрадовался я, — сейчас вызову такси». — «Пожалуйста, не говори «оʼкей», я ненавижу это импортное слово». — «Договорились, — ответил я. — А теперь ты будешь критиковать мой нос?» — «Покажи!» — скомандовала она. Я храбро наклонил голову. Она придирчиво всмотрелась и заявила: «Нос оʼкей!»

За ужином мы ели «шатобриан» и пили шамбертен лучшего сорта. Я спросил ее, отчего она вдруг так изменилась, стала такой живой и веселой. «Чтобы больше подходить тебе, — ответила она, — а еще потому, что вчера и сегодня утром меня в порядке исключения ничто не мучило». «Приятно слышать, — сказал я, — я тоже в хорошем настроении, и притом не в порядке исключения, я почти всегда такой». — «Знаю, знаю, я с самого начала была в курсе дела. Вольная птица летит, куда хочет». — «Ладно, — сказал я, — значит, тебя не удивит, если я спрошу, не заглянешь ли ты на часок ко мне». Она медлила с ответом, размышляла, потом сказала: «Почему бы и нет?»

Она оставалась у меня до двух часов ночи. Это, скажу я тебе, было как во сне.

— Бог ты мой, — сказал Лоос, — какие вы все свободные!

— А ты разве нет? — спросил я. — При твоем типе мужественного, надежного защитника ты мог бы, если б только захотел, иметь сколько угодно женщин, причем молодых.

— Да, — сказал Лоос, — свободен-то я свободен, только эта свобода представляется мне самой нестоящей вещью на свете. Эти слова, к сожалению, придуманы не мной, хотя они точно соответствуют моему характеру. Но это я так, между прочим. Какова она была в постели?

Я недоверчиво взглянул на Лооса. Этот вопрос был совершенно не в его духе, и я подумал, что он смеется надо мной и моим хвастовством или решил испытать меня. С некоторым неудовольствием я сказал, что мне не кажется, будто его интересует ответ.

— Ты меня угощаешь чем-то аппетитным, но отказываешь в десерте?

Я засмеялся и сказал:

— Ну ладно, как мужчина мужчине скажу. Это была фантастика, она — как бы это сказать? — она умела быть сдержанной в своей страстности, и, когда кричала, казалось, что у нее завязан рот. Этого с тебя хватит?

— Вполне, — сказал Лоос. Он выпил, поперхнулся и закашлялся. Потом спросил охрипшим голосом: — Что было дальше? Как это кончилось и почему?

— Я бы сейчас охотно сделал паузу, — сказал я, — и опять послушал тебя.

— Как желаешь. Во всяком случае, ты должен мне помочь — на чем я остановился?

— Трудно сказать. Последнее, что ты рассказал мне, это как ты и твоя жена познакомились с помощью пары собак. Только это было скорее отступление. На деле ты остановился раньше, когда говорил о болезни жены.

— Верно, про астроцитому. Когда я сказал ей, что слово «астро» происходит от греческого «астрон» и означает «звезды», «цитус» по-латыни означает «клетка», а греческое «китос» означает «впадина», она мечтательно улыбнулась и с тех пор больше не произносила слов «опухоль» или «новообразование», а говорила только о звезде у себя в голове или просто о своей звезде. «Моя звезда», а не «моя опухоль» — вот как она теперь говорила. Она вообще часто выражалась необычно, а тут стала утверждать, что звезда не может быть ее врагом. Так оно ей казалось. Я уже упоминал, что моя жена смотрела в лицо надвигающейся смерти не с ужасом, а словно бы с нежностью. Какое-то время я опасался, что она может отказаться от операции — чего она, измученная тяжелыми симптомами, все же, к счастью, не сделала. Впрочем, никто не знал, что это за опухоль — доброкачественная или злокачественная. Это могло показать только оперативное вмешательство, после которого, как утверждали врачи, ссылаясь на благоприятное расположение опухоли, возможно, даже не понадобилось бы ни облучения, ни химиотерапии. Недолгое время перед операцией я занимался домашним хозяйством и читал по глазам Беттины все ее желания. Последнее, впрочем, было для меня привычно — в отличие от первого. Потихоньку от нее я купил поваренную книгу, естественно, для вегетарианцев. Я изучал ее в школе, пока ученики работали над письменными заданиями, выписывал названия пряностей, покупал все необходимое и почти каждый вечер поражал жену легким изысканным меню. Ела она очень мало, а я и того меньше, так как от постоянного страха перед самым ужасным и, в сущности, невообразимым у меня словно перехватывало дыхание и сжимался желудок. Плохое это было время, но в чем-то и хорошее. Мы еще принадлежали друг другу, мы были парой. Увидев, как Беттина читает книгу под названием «Сто шагов до счастья», я почувствовал облегчение и радость. Это доказывало, что моя жена еще не завершила свою жизнь, еще не поставила на ней крест. Однако я задумался: почему она выбрала именно эту книгу? Ведь если не считать теперешнего недомогания, она была счастлива всегда. В том числе и со мной. Ну, положим, не всегда — счастье не может длиться долго, иначе его нельзя было бы ощущать как счастье, верно ведь, только несчастье бывает долгим. Короче говоря, она читала такую книгу и могла вдруг ни с того ни с сего сказать мне, что просит ничем не украшать ее могилу, особенно венками и всякими излишествами вроде бронзовых еловых шишек, ведь все это так ужасно выглядит. Мы с женой редко расходились во вкусах, и в данном случае — тоже, однако я не знал что сказать, когда она заговорила об этом. Впервые мы с ней поменялись ролями. Я, убежденный пессимист, старался думать о хорошем, а она видела будущее во все более мрачном свете, хоть и не жаловалась, не поддавалась страху, а полагалась на судьбу. Возможно, она умрет под ножом, говорила она. Ей объясняли, что даже во время такой сложной операции летальный исход бывает разве что в двух процентах случаев, однако она непременно хотела принадлежать к этим двум процентам. Когда я спросил, как она пришла к этой мысли, она сказала: «Звезда хочет остаться во мне, она будет сопротивляться». Больше я из нее ничего не смог вытянуть.

Потом все пошло хорошо, даже очень хорошо. Говорили, что это идеальный случай: во-первых, бригаде хирургов удалось полностью отделить опухоль от мозга, во-вторых, гистологическое обследование показало, что опухоль пусть и не совсем, но, как выражались врачи, пока еще доброкачественная. Никаких осложнений не возникло, так что можно было без преувеличения сказать: Беттину вылечили. Я приходил к ней, когда только мог, держал ее за руку. Она почти не разговаривала, была прозрачно-бледной, и, мне казалось, именно поэтому на глаза ей так часто навертывались слезы и ни словами, ни этими влажными глазами ей не удавалось выразить облегчение и радость. «Ты мне дарована во второй раз», — сказал я и был несколько удручен тем, что ее рука в моей осталась почти неподвижной. Когда вечером после больницы я возвращался в нашу квартиру, окружающая пустота заполняла мою душу. Я сидел как потерянный и, поскольку был не в силах занять себя чем-то полезным, часами пялился в телевизор, смотрел даже полнейшую чушь. Я боялся лечь спать. Сон у меня был неглубокий, не сон, а скорее дремота, иногда я просыпался, испуганный собственным бормотанием. Я произносил слова любви или одно только имя — «Беттина», которое, кстати, всегда любил, потому что оно нежное, как пух. Двенадцать лет — это много, и когда после этого лежишь в постели один, то кажется, будто ты потерял самого себя, не можешь дышать, потому что не слышишь дыхания рядом. Но я верю, что мы никогда не были друг для друга просто дополнением, чем-то, что воспринимают как данность и обращаются с этим без должного уважения. Отупляющая привычка, которая, надо признать, часто подтачивает брак и может привести к тому, что супруги едва глядят друг на друга, — нас, неведомо почему, пощадила. Хочешь — верь, хочешь — нет.