— Ты полагаешь, она мечтала о том, что для тебя означало бы сущий кошмар?

— Она сменила жилье. Разве могут быть более красноречивые свидетельства?

— Говорила ли она, например, о любви?

— Этого не было, — сказал я, — она старалась не говорить и не делать ничего такого, чем могла бы мне досадить. Именно это показывало, как сильно она боится меня потерять. Иногда она хотела со мной встречаться, иногда не приходила на свидания — и то и другое без всяких объяснений. Не сомневаюсь, что она поступала так с определенной целью: продемонстрировать мне свою самостоятельность и независимость. Были и другие признаки. Я уже сказал, что вначале Валери очень мало рассказывала о себе, словно у нее не было прошлого. Мне это не мешало, напротив — мы жили сегодняшним днем, как опьяненные. Странно было другое: позднее, когда мы виделись почти каждый день, она стала ненамного разговорчивее. Возможно, полагал я, потому, что в первое время я давал ей понять, как возбуждает меня ореол таинственности вокруг возлюбленной. Она хотела и потом оставаться такой же таинственной, уходила в тень и в молчание, чтобы возбудить меня еще сильнее. И третий признак. Когда угар страсти, по крайней мере у меня, миновал, Валери изменилась. Она стала серьезнее. Состояние окрыленности, в котором она забывала обо всем и которое я у нее так любил, вдруг стало казаться каким-то вымученным. Она больше не забавлялась разными пустяками, а если это все-таки случалось, то в какой-то момент вдруг замолкала, бросалась мне на шею и проливала несколько слезинок. В общем, все это меня беспокоило и показывало, какими различными стали наши желания. И в ушах у меня зазвучал, пусть вначале едва слышно, старый, избитый мотив: «Мужчине видится интрижка, а женщина связать его стремится». Будь я злым человеком, я мог бы продолжить песенку: если только ее желание исполнится и между нами установятся прочные отношения, если я сделаюсь для нее надежным партнером, который дает ей чувство защищенности, то рано или поздно ей станет чего-то не хватать — чего-то пряного, перченого, жгучего. Женщине всегда нужно и то и другое. А мужчина, способный дать ей и то и другое, стать для нее любимым спутником жизни и в то же время вожделенным фавном, — такой мужчина еще не родился.

— Ты повторяешься, — заметил Лоос, — а повторяемая полуправда перестает быть правдой. Расскажи-ка лучше еще раз, как ты избежал этого несчастья — прочных отношений. Сколько у вас длились непрочные?

— Ровно три месяца, — сказал я. — И приблизительно на половине этого срока, когда я, как мне показалось, начал замечать, что Валери чересчур крепко ко мне привязалась, я стал реже встречаться с ней. Отговаривался тем, что у меня слишком много работы. Теперь наши свидания происходили нечасто, но оставались такими же упоительными, прежде всего в чувственном смысле. Возможно, потому, что ее тело было единственным, к чему она меня допускала, — во всем прочем она оставалась непроницаемой и загадочной. Ее склонность облекать себя тайной, чтобы казаться интереснее, со временем стала меня раздражать.

— Послушай, — произнес Лоос, — мне давно надо отлить.

— Мне вообще-то тоже, — сказал я. — Давай, как вчера вечером, станем у обочины дороги.

— Бывает, что чашечка цветка не раскрывается, — сказал Лоос, — если на нее не светит солнце. Она воспринимает солнечные лучи как нечто оберегающее, как знак одобрения, отсутствие коего заставляет ее уходить в себя, словно бы прятаться.

— Очень поэтично, — сказал я, — даже метафорично. А попроще нельзя?

— Да, — ответил Лоос, — можно и попроще: мне жаль эту женщину.

— Во-первых, я не чудовище, а во-вторых, она прекрасно знала, на что идет. Если бы она искала тихую пристань, то постаралась бы со мной разминуться.

Лоос молчал. Ему нужно было время для ответа. Я опережал его на несколько шагов. Когда он догнал меня — я слышал только постукивание зонтика по мостовой, — я почувствовал непонятный страх, словно кто-то крадется сзади и норовит ударить в спину. Лоос поравнялся со мной.

— Я не собирался нападать на тебя, — промолвил Лоос, словно прочитав мои мысли. Однако этого он не сказал и продолжил: — Ты заинтриговал меня твоей Валери, как до этого — твоим приятелем Тассо, к тому же ее история вызвала у меня участие.

— Вот хорошо, ты меня успокоил, — сказал я. — Твое сочувствие к ней я воспринял как упрек, а мне, ей-богу, не в чем себя упрекнуть, разве что в трусости. Я слишком долго медлил, не торопился объясниться начистоту, сказать, что разрыв был бы лучшим выходом для нас обоих. Но эта медлительность имела свои причины. Я должен был считаться с ее душевным состоянием: оно никогда не было идеальным, а на третий месяц нашей близости ухудшилось настолько, что уже вызывало тревогу. Истеричные рыдания, бессонница, подергивание век, а иногда и пальцев — все это сильно портило жизнь. Разумеется, я спросил ее, знает ли она причину этого недомогания, а она стала говорить о проблемах в доме инвалидов, о своей изнурительной работе, непростых отношениях с коллегами и так далее. Я считал, она должна что-то предпринять, обратиться к психиатру. Она долго упиралась, но потом все же так и сделала. Врач посоветовал ей пожить некоторое время в санатории «Кадемарио», и в июне она поехала туда. Время от времени я звонил ей, она держалась довольно-таки холодно и ни разу не сказала, что скучает по мне, — это меня радовало, как и ее слова, что ей с каждым днем становится лучше. Ясное дело: оказавшись вдали от меня, избавленная на время от домашних обязанностей, она смогла разобраться в себе, другими словами, понять, что нам необходимо расстаться. Теперь пора было поговорить с ней об этом. В третью, последнюю неделю ее пребывания в санатории я внутренне собрался для разговора. Мне казалось необязательным, даже неразумным ждать, когда она вернется в город: я опасался, что в привычной обстановке у нее не хватит решимости подвести черту под нашими отношениями. Накануне приезда я позвонил ей, она очень обрадовалась звонку — больше, чем мне бы хотелось. Я отправился в путь и во второй половине дня, где-то около четырех, уже был в «Кадемарио». Валери сидела на террасе ресторана и пила кофе вместе с очень привлекательной женщиной в белом халате. Она выглядела отдохнувшей, ласково поздоровалась со мной и представила мне Еву — специалиста по дыхательной терапии и, по всей видимости, ее добрую знакомую. Ева хотела сразу же уйти, но Валери не позволила, шутливо заметив, что я не переношу одиночества, поэтому Ева должна составить мне компанию. Поскольку ей самой предстоит выход в свет, она сейчас нас покинет, чтобы подготовиться к вечеру. Я рассыпался в любезностях перед Евой, чувствовал себя свободно, непринужденно, она была как раз мой тип. Спортивная, задорная, сексуальная. Я уже привык кое к чему, но все же не ожидал, что искра между нами проскочит так быстро. Это даже несколько меня удивило. Кошачьи глаза Евы недвусмысленно засверкали. Я же не слепой. И вдобавок еще и не дурак, а потому сказал: просто несчастье, что ваш перерыв на кофе скоро закончится. От этого несчастья я вас спасти не могу, сказала она, зато завтра я свободна. Вы еще останетесь в этих краях? Я ответил, что собирался утром уехать, но при необходимости могу изменить свои планы. Вот, на всякий случай, сказала она, протянула мне свою визитную карточку и пружинящей походкой покинула террасу. Тебя, наверно, удивило, что Ева взялась за меня так беззастенчиво, ведь она наверняка знала о моей связи с Валери. Сам я почти не удивился: в подобных случаях женщины действуют без зазрения совести. Я часто имел возможность это наблюдать. Если только мужчина вызывает эротический интерес, то его партнерша становится quantité negligeable,[3]иначе говоря, соперницей. Женской натуре чужды сестринские чувства.