— Ты мне свет загораживаешь, — сказала Варга, на миг отвлекаясь от работы. Она оказалась женщиной средних лет, седеющей, с приятным лицом, на котором были в равной мере написаны сочувствие и неодобрение.

— Жить будет? — спросил я с искренним, пусть и эгоистичным, интересом.

— Рана плохая. Сухожилия уцелели, но одна косточка раздроблена, другие сместились. Заживет, но не быстро, и только если остановить заражение.

— Значит, да?

— Возможно.

— Хорошие новости! — Я снова повернулся к девицам, что стояли у входа. — Это стоит отметить. Прекрасные дамы, позвольте угостить вас выпивкой, и мы сможем оставить нашего друга ненадолго в покое. — Я спустился к ним. Они пахли гримом, дешевыми духами и потом. — Меня зовут Ялан, но вы можете называть меня принц Ял.

Наконец мои былые чары подействовали. Даже скульптурное великолепие Снорри вер Снагасона едва ли могло потягаться с волшебным словом «принц».

— Черри. Рада знакомству, ваше высочество.

Она улыбнулась мне, довольно хорошенькая, курносая, быстроглазая, кудрявая блондинка.

— Лула, — сказала ее подруга, маленькая, с короткими черными волосами и точеным телом, бледная, несмотря на лето, — мечта малолетнего ухажера.

Подхватив Черри и Лулу под руки, сопровождаемый стайкой танцовщиц, я удалился к повозке с пивом. Снорри, осматриваемый Варгой, резко выдохнул. Жизнь была прекрасна.

Вечер прошел в приятном угаре и разлучил меня с последними серебряными кронами. Циркачи удивительно терпеливо смотрели на то, что я обхаживал их женщин, да и сами женщины тоже, и мы валялись на подушках перед повозкой, пили вино из амфор и шумели все громче, а темнота тем временем сгущалась.

Обидно, но танцовщицы расспрашивали меня о Снорри, будто героя Арала, находящегося среди них, было недостаточно.

— Он вождь? — спросила Лула.

— Здоровый такой, — заметила хорошенькая рыжеволосая Флоренс.

— Как его зовут? — Это уже высокая нубанская девушка с медными кольцами в ушах и губами, созданными для поцелуев.

— Снорри. Это значит «поколачивающий жен».

— Да? — глаза Черри расширились.

— Да! — Я изобразил печаль. — Ужасный нрав: если женщина не угодит ему, он исполосует ей лицо. — Я провел пальцем по щеке.

— А как там, на севере? — спросила нубанка, которую было не так легко отвлечь.

Я поднес амфору к губам, наклонил ее и отхлебнул вина.

— Ну как… Холодно, сплошной лед. Все северяне живут на берегу, в жалких деревушках, пропахших рыбой. Скученность страшная. То и дело с холмов скатывается на заднице кто-то еще, и тем, кто ближе к воде, остается разве что переселиться на лодки. И они уплывают. — Я изобразил, как корабль плывет по волнам, и передал амфору Луле. — Видели рога на шлемах? — Я изобразил рожки. — Знак рогоносца. Вновь прибывшие скачут по койкам, оставив жен позади. Ужасное место, и думать забудьте о нем.

Двое детей, мальчик с девочкой, пришли спеть для нас — голоса у обоих были высокие и чистые, и даже слон придвинулся поближе, чтобы послушать. Мне пришлось шикнуть на Черри, когда дети запели «Долговязого Джона», но, когда они исполняли «Буги-Буль», я не мешал ей хихикать. И вдруг их голоса воспарили в арию, напомнившую мне об отцовском оперном театре. Дети пели красивее и душевнее, но мне все равно показалось, что мир сомкнулся и я слышу крики сгорающих заживо. И сквозь эти звуки я слышал что-то непонятное, какой-то другой рев — скорее гневный, чем испуганный.

— Довольно! — Я швырнул в них подушкой. Промахнулся, и слон подобрал ее с земли. — Проваливайте! — У девочки дрогнула губа, и ребятишки убежали.

— «…дайте им, что захотят, милые». Вот и все. Для Тэпрута это всего лишь бедра и сиськи, искусство же ни при чем.

Лула посмотрела на меня поверх глиняного кубка.

— Ну, честно говоря, Лула, ты и есть по большей части бедра и сиськи, — сказал я слегка заплетающимся языком.

Они захихикали. Титул и льющееся рекой вино заставят людей смеяться над чем угодно, если вы объявите это смешным, и я никогда на это не жаловался. Из фургона Варги донеслись ругательства. Я обнял Лулу и Черри и притянул их поближе к себе. Наслаждайтесь жизнью, покуда можно, вот что я вам скажу. Не самая глубокая философия, но уж какая есть. А в глубокой и утонуть недолго.

Первые вечерние звезды застали меня, поддерживаемого Лулой и Черри, на экскурсии по фургону танцовщиц. Хотя уж кто кого поддерживал, трудно сказать. Мы ввалились внутрь, и, странное дело, в темноте для всего, что бы нам ни захотелось сделать, требовались три пары рук.

Среди ночи происходящее в фургоне танцовщиц прервало какое-то движение снаружи. Сначала мы его игнорировали. Черри занималась собственными телодвижениями, а я изо всех сил помогал. Но потом фургон перестало трясти, Черри перевела дыхание — до сих пор я слышал разве что ее вскрики и скрип осей.

— Ялан!

Голос Снорри.

Я высунул голову на улицу, весьма и весьма недовольный. Снорри ухватил одной рукой фургон, не давая ему качаться.

— Кончай уже.

Мне не хватило духу сказать ему, что именно это я и собирался сделать. Я выскочил наружу, второпях зашнуровываясь.

— Да? — сказал я с раздражением.

— Пошли.

Он повел меня между фургонами. Теперь я слышал плач. Вой.

Снорри шел по склону холма, прочь от повозок, окружающих шатер Тэпрута. Здесь, у костра, собралось несколько десятков циркачей.

— Ребенок умер. — Снорри положил руку мне на плечо, словно утешая. — В утробе.

— У беременной женщины?

Глупый вопрос. Конечно же, у беременной женщины. Дэйзи. Я запомнил ее имя.

— Ребенка похоронили. — Он кивнул на низкий земляной холмик недалеко от костра, зажатый между двумя надгробиями. — Мы должны выразить соболезнования.

Я вздохнул. Ял сегодня больше не повеселится. Конечно, мне было жаль женщину, но проблемы незнакомых людей меня никогда глубоко не трогали. Мой отец в один из редких моментов вменяемости объявил, что это свойственно юности. По крайней мере моей юности. Он призывал Бога, умоляя Его взвалить на меня бремя сострадания — хотя бы в более зрелые годы. Я впечатлился уже тем, что он вообще обратил на меня внимание, и, разумеется, хорошо, когда кардинал по любому поводу взывает к Богу.

Мы сели чуть поодаль от остальных, хотя достаточно близко, чтобы чувствовать жар костра.

— Как рука? — спросил я.

— Болит сильнее, но уже лучше. — Он протянул упомянутую конечность, согнул ее и поморщился. — Она вытянула много яда.

К счастью, Снорри не стал вдаваться в детали. А то есть любители развлекать собеседников жуткими подробностями своих хворей. Мой брат Мартус живописал бы каждую блестящую капельку гноя в монологе на тему «горе мне, несчастному», спастись от которого можно разве что бегством.