— Кушать хочу, — сказал он, указав пальцем себе па рот. — Хочу кушать.

— Ой! — воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, что у нее есть с собой целый пакет хлебных крошек. Она часто брала с собой хлебные крошки, чтобы покормить голубей на Вашингтон-Сквер. Она достала из кармана небольшой бумажный пакетик. — Вот, у меня тут есть… — се широко распахнутые голубые глаза были такими красивыми, такими искренними и бесхитростными. Сперва она зачерпнула горсть крошек и съела их сама, чтобы показать горбуну, что это не благотворительность и не милостыня; что она угощает его потому, что ей хочется чем-то его порадовать. Да и вообще, это же так замечательно — поделиться с другими чем-то, что есть у тебя.

Вот только горбун повел себя как-то странно. Кэнди даже слегка растерялась. Он захихикал, закатил глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и принялся извиваться и тереться горбом о ствол. Но, в конце концов, все-таки зачерпнул из пакета крошек.

— Рубатубдуб! — сказал он.

Кэнди рассмеялась. Для нее эта нелепая фраза горбуна была исполнена смысла и сложной символики. Как будто она оказалась «за сценой» некоего художественного движения, скажем, движения дадаистов, и даже была полноправной участницей творческого процесса. Именно так оно и происходит, подумала Кэнди, что-то по-настоящему важное и великое, что-то, что по прошествии десяти лет изменит самый ход истории. Именно так, прямо на улице, в Виллидж; и она тоже в этом участвует. Отец бы, конечно, сказал, что она просто «тратит зря время». При этой мысли в горле у Кэнди опять встал комок, а сердце защемило от жалости. Бедный папа.

— А эта… четвертака не найдется, леди? — вдруг спросил горбун и закивал головой в предвкушении. Он протянул руку, но Кэнди уже огорченно трясла кудряшками, роясь у себя в кошельке.

— Нет, у меня нет ни цента, блин! Вот только афинский флорин, — она достала из кошелька круглую серебряную пластинку и тут же вернула ее обратно. — 550 год до нашей эры… но нам это никак не поможет, я думаю. Разве что мы с тобой — Пифагор и Сапфо, и сами об этом не знаем. — Она убрала кошелек в сумку и радостно покачала головой, как будто теперь, когда оказалось, что у нее нет денег, они стали ближе.

— Ты случайно не Пифагор? — спросила она с улыбкой.

— У тебя есть рубадуб, да, леди? — пробормотал горбун и потихонечку двинулся восвояси. — Ебенаморда! Ебенаморда! Рубадуб, рубадуб!

Кэнди так испугалась, что на секунду лишилась дара речи. Она не могла допустить, чтобы он ушел такой злой и сердитый, тем более что ей уже представлялось, как она будет гордиться, если через денек-другой она пройдет здесь с Тедом или Гарольдом или с кем-нибудь из «Интернешнл Хаус», и горбун обратится к ней по имени; может быть, они даже остановятся поболтать, и она скажет: «Тед, познакомься. Это мой друг Дерек», — или как там его зовут. Знакомство с таким человеком — это уже говорит о многом. Это, наверное, так же ценно, как и знакомство со Слепой Баттерси, нищенкой из Вашингтон-Парка, которая узнает Теда по голосу.

— Эй, погоди, — закричала она, бросившись следом за ним. — Если ты не особенно привередливый, я могу тебя покормить. У меня дома. Это здесь, близко… за углом… у меня точно есть яйца…

Кэнди сняла плащ, сбросила туфли и сразу отправилась в ванную.

— Я сейчас, — сказала она и действительно: она очень быстро вернулась в комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Она запрокинула голову, прикрыла глаза и на миг замерла в центре комнаты.

— Я даже не знаю, что лучше, — сказала она со вздохом, — свежесть дождя… или тепло домашнего очага.

Кэнди переоделась в свободную фланелевую рубашку и облегающие полинялые джинсы, закатанные почти до колен. Она принесла еще одно полотенце, которое положила на ручку кресла, где сидел горбун.

— Если хочешь, можешь снять с себя мокрое, — предложила она. — Мы все высушим на батарее. — Она присела на диван напротив горбуна и принялась вытирать полотенцем ноги, бережно, но беспристрастно, как будто это были не ее ноги, а ценная вещь из хрупкого фарфора и к тому же чужая. Она поставила ногу на край дивана, обитого черным вельветом, и добродушно проговорила: — Я вот ноги промочила! И ты тоже, наверное? — Кэнди не стала дожидаться ответа — впрочем, она его и не ждала. Она просто хотела поддержать непринужденный дружеский разговор, чтобы горбун перестал стесняться; стараясь не смотреть на него, чтобы, опять же, его не смущать, она встала с дивана и снова прошла через комнату, указав по пути на журнальную стойку у кресла. — Вот тут есть журналы, «PR» и «Furioso»… ну, если тебе вдруг захочется почитать что-нибудь легкое. Боюсь, сейчас это все, что есть… Ты пока тут посиди, а я принесу нам выпить. — И она скрылась в крошечной кухоньке.

Все это время горбун хихикал и ерзал в кресле, но потом все-таки взял полотенце и вытер лицо, после чего смачно высморкался и пару раз плюнул прямо в полотенце.

— Рубатубдуб! — пробормотал он.

Из кухни донесся веселый смех Кэнди.

— Жалко, что нет ничего покрепче, — крикнула она. — Оно бы нам не помешало, после такого дождя. — Она вернулась в комнату с бутылкой «кьянти» и двумя уже наполненными бокалами. — Вот, угощайся. Если захочешь еще, наливай, не стесняйся. — Она поставила поднос на журнальный столик, взяла свой бокал и отпила глоточек. — У-у, вкусно. — Она снова ушла на кухню. — Я через минутку… ну, через пять, не больше. — Она включила магнитофон — грегорианские песнопения — и принялась тихонечко подпевать, бегая из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол и продолжая свой радостный монолог ни о чем.

Горбун отхлебнул вина и тут же выплюнул его в полотенце.

Дверь в кухню была открыта, так что из комнаты было видно, что делает Кэнди, и сейчас она как раз нагнулась, чтобы поставить что-то в духовку. При таком интересном ракурсе, да еще в облегающих джинсах, ее ладная попка смотрелась особенно сочно и аппетитно, так что любой нормальный мужик, в смысле традиционной сексуальной ориентации, уже давно бы вломился в кухню, чтобы потрогать эти прелестные ягодицы и искусать их, как спелое яблочко; но в голове у горбуна были совсем не те мысли. Мысли, надо сказать, были странные и причудливые. С точки зрения эмоциональной насыщенности, он предпочел бы сейчас оказаться в мужском туалете в баре «У Джека» на Бовери — он бы обсасывал кусок хлеба, пропитанный мочой, и терся бы горбом об какого-нибудь красавчика из полиции нравов. И, тем не менее, хотя он решил, что она сумасшедшая (и, стало быть, малопригодна к тому, чтобы потешить его самолюбие), он все-таки смутно осознавал, что с нее можно кое-что поиметь, и теперь напряженно соображал, путаясь в невразумительных мыслях: как бы разжиться денежкой. Но у пего мало что получалось, в смысле придумать что-нибудь конструктивное, потому что мысли блуждали и разбредались, и были, к тому же, не совсем чтобы искренними: на самом деле, у него не было ощущения, что ему нужны деньги, просто он знал, что в таких обстоятельствах надо думать о деньгах. Может быть, это было последнее проявление нормальности в его ненормальной системе ценностей.