— Абу Фаджар? — глянул вопросительно на старшего.

— Раз ты тоже узнал, выходит он… — улыбаясь, развел руками Мотя.

— Но ведь это же удача! Причем такая, какой давно не было. Не кто-нибудь, а сам Абу Фаджар, да еще Али Кинажал в придачу! Сколько на этой парочке крови наших ребят! Но вот, похоже, отбегались, ублюдки!

— Похоже на то, — радостно потирая руки, согласился Мотя.

Весь этот диалог бойцы «мистааравим» вели на иврите, как им казалось, в наполненной тяжелым сладковатым запахом крови и кислой пороховой вонью комнате, скрываться им было уже не от кого. Охваченные эйфорией удачной, хорошо сделанной работы, позволившей «выхватить» «изъять из обращения» сразу двух известных террористов, они совсем позабыли о хозяине дома. Вместе с первыми выстрелами старый Мустафа, благоразумно бросился на пол, заползая под низкую скамеечку с мягкими подушками, стоящую в дальнем углу. Там он и провел все время потребовавшееся «мистааравим» на нейтрализацию палестинцев, внимательно наблюдая за схваткой. Теперь он тоже не спешил вылезать, переводя удивленные, но постепенно наполнявшиеся пониманием глаза, с одного из своих постояльцев на другого. То, что палестинские студенты вдруг заговорили на ненавистном языке поганых евреев сначала его только лишь удивило. Но когда он уловил смысл произнесенных фраз, в душе старого араба колыхнулась слепая, не рассуждающая, требующая немедленного удовлетворения ярость. Эти трое обманули его, втерлись к нему в доверие и использовали как приманку для борцов за освобождение Палестины. Они поступили вероломно, предав принявшего их как родных сыновей человека. И за это они должны были понести немедленное и жестокое наказание.

Взгляд старого Мустафы упал на отлетевший в сторону и лежащий совсем рядом огромный пистолет Зуфара. Черный вороненый ствол даже на вид был чрезвычайно опасным и таким же притягательным. Каждый палестинец с детства неравнодушен к оружию и найти здесь мужчину не умеющего стрелять гораздо труднее, чем не умеющего, к примеру, читать и писать. Неграмотные еще попадались, а вот те, кто не умел обращаться с оружием, нет. Медленно, как завороженный, Мустафа потянулся к оружию. Вот его пальцы коснулись холодной на ощупь стали, вот крепко стиснули рукоять. Оба лжестудента не обращали на него внимания, занятые разговором над телом поверженного Муммита.

— Будьте вы прокляты, неверные собаки! — воскликнул Мустафа, вытягивая руку с оружием.

Непривычно большой и тяжелый пистолет оттягивал немощную старческую кисть книзу, мушка плясала, никак не желая совмещаться с целью, и Мустафа вынужден был подхватить пистолетную рукоять второй рукой. Оба еврея стремительно разворачивались к нему, на лицах ужас и растерянность. Они тоже потянулись за своим оружием, но уже явно не успевали. Не успевали… Указательный палец правой руки Мустафы ласково потянул спуск, вот сейчас должен грохнуть выстрел, вот сейчас… ну же…Ну! Тяжелый удар в затылок бросил его лицом в пол, Мустафа еще успел подумать, что надо как-то прикрыть руками лицо, чтобы не сломать нос. Подумать то успел, но ставшие вдруг бессильно ватными руки не послушались. Подставить их, чтобы смягчить падение, он так и не успел. Впрочем, это уже не имело значения, когда старик ударился об пол, он был уже мертв.

Шварцман выстрелил, не задумываясь, так как на тренировках учили стрелять по внезапно появляющемуся врагу, не целясь, на голой интуиции. Когда в руках Мустафы вдруг появился, направленный на его друзей ствол, выбора у бойца «мистааравим» уже не было. Он не колебался ни мгновения. Как человек, Александр Шварцман в тот момент просто не существовал, вместо него жила и действовала боевая машина, воспитанная в «Дувдеван». Надпиленная пуля разнесла затылок старика в клочья, капли крови и мозга липкими теплыми шлепками ударили по рукам и лицу Шварцмана. Выстрел был произведен почти в упор. Ноздри щекотал пряный запах кофе из опрокинутой на пол чашки. Пряный запах кофе по-берберски…

Шварцман неспешно отхлебнул маленький глоточек и, аккуратно поставив игрушечную фарфоровую чашечку обратно на блюдце, вновь повернулся к окну. За прозрачным стеклом все так же кипела стремительная полная беспорядочной суеты жизнь большого города. Завывая клаксонами неслись машины, торопились по своим делам пешеходы, никто из них не шел медленно и размеренно, все практически бежали, выдерживая неизменный скоростной ритм повседневности, извечный бег по кругу, когда невозможно остановиться даже на мгновение, никак не выпасть из увлекающего тебя вперед и вперед потока.

Терпкий сигарный дым приятно защекотал гортань. Утонув в ароматном облаке дорогущего кубинского табака, Шварцман блаженствовал, лениво поглядывая на пульсирующую за стеклом жизнь. Так умудренная жизнью неспешная глубоководная рыба с вялым интересом посматривает, еле шевеля плавниками на собравшихся за прозрачной стеной посетителей аква-музея. Ей нет до них в сущности никакого дела, она даже толком не видит их, замечая лишь переливы непривычных ярких красок за толстым стеклом, но она все равно смотрит на эту игру цветов, получая от нее истинное удовольствие неприсутствия, неучастия в этом общем, несущемся по вечному кругу потоке. «И так будет еще целых шесть дней… — блаженно зажмурившись, подумал про себя Шварцман. — Шесть дней томительно сладкого безделья, возможности безнаказанно посылать всю Вселенную в целом и каждого ее представителя в отдельности так далеко и надолго, как они того заслуживают. Возможности жить для себя, сообразуясь лишь со своими желаниями и интересами. Благо работа позволяет во время этих редких передышек абсолютно не стесняться в средствах». Он еще раз глубоко затянулся сигарой.

Открыть глаза его заставил чужой взгляд, который он почувствовал даже сквозь расслабленное состояние утренней неги. Взгляд был колкий, осуждающий, почти враждебный. Прямо за витриной стоял прямой как палка ортодоксальный еврей. Настоящий истинно верующий, здесь их называют хареди. Традиционная одежда, неизменная черная кипа на голове, борода и, конечно же, обязательные пейсы, прямо образец для карикатуры. В руках книга в строгом переплете, наверняка что-нибудь на религиозную тематику. Глаза скрывались за стеклами круглых очков, но смотрели с явным брезгливым осуждением. Еще бы! Он на миг представил себе, как должен был выглядеть сейчас в глазах ортодокса. Праздный бездельник, прожигающий жизнь по дорогим ресторанам, уже с утра предающийся своим обычным порокам, чем не пример сосредоточения мирового зла. Он болезненно скривился и исподтишка показал прилипшему к витрине прохожему здоровенный кулак. Тот, поняв, что замечен, возмущенно фыркнув, поспешил удалиться, гневно тряся мохнатыми пейсами. Однако настроение было уже безвозвратно испорчено.

С традиционным еврейским обществом у Шварцмана не заладилось изначально. Сам он хоть и происходил из стопроцентно еврейской семьи, где не только мать, по которой здесь принято считать национальную принадлежность, но и отец, были самыми что ни на есть настоящими евреями, отношения с иудаизмом имел весьма поверхностные. Как-то так получилось, что его родившиеся и выросшие в российской глубинке родители сами не были истинно верующими, и своего ребенка своевременно не приучили к исполнению принятых у иудеев обрядов. Да и синагоги в их местности отродясь не водилось. К тому же время стояло на дворе насквозь социалистическое с полнейшим отрицанием любых и всяческих богов, хоть Иисуса, хоть Аллаха, хоть Кришны со всеми Буддами вместе взятыми. Так и вырос еврейский мальчик Саша Шварцман, не пройдя даже обязательной для каждого иудея процедуры гиура. Больше того, он в тогда нисколько и не задумывался над тем, что он еврей, а значит, чем-то отличается от сверстников, с которыми вместе гонял по двору футбольный мяч. О том, что он принадлежит к избранному Богом народу, Сашка узнал много позже, и, надо сказать это сразу ему не слишком понравилось. Видал он уже к тому времени одних «богоизбранных».