в угол. Рядом с комодом я вижу просевшую на петлях дверь. – А там ванная.

Пока бабушка возится с постельным бельем, я осматриваюсь. Подхожу к ванной, осторожно отодвигаю щеколду и, не закрывая за собой дверь, заглядываю внутрь. Черный кафель на полу, у левой стены – ванна на львиных лапах. Черный фарфор, латунные краны. Окон в ванной нет, а свет выключен, но я ловлю свое отражение в зеркале, висящем справа над раковиной. Вся дальняя стена занята встроенными шкафами, ящиками и стеллажами – тот, кто проектировал систему хранения, явно рассчитывал на семью, которая при всем желании не вместится в обветшалую калхунскую квартиру.

– Тут вода хорошая, – кричит бабушка из комнаты. – Мы берем воду из двух разных колодцев. Я положила в комод пижаму и еще кое-какую одежду. На первое время хватит, а там что-нибудь тебе купим.

Я возвращаюсь в комнату, открываю верхний ящик комода и достаю кремовую шелковую пижаму. Шорты и рубашка с кружевным воротничком. Бабушка проходит в ванную и принимается раскладывать по ящикам свежие полотенца, не сознавая, чтό только что сделала. К изнанке ворота пришит ярлычок, на котором вылинявшими, расплывшимися чернилами написано имя.

Джозефина Нильсен. Пижама принадлежала маме.

– Прости, – сдавленно говорю я, – я знаю, что еще рано, но я уже готова идти спать. И еще хочу помыть голову.

Пауза.

– Конечно, – наконец отвечает бабушка. – Раз так, увидимся утром.

Она протискивается мимо меня, скользнув ладонью по моей спине, и выходит. Я слушаю, как удаляется звук ее шагов, как скрипят под ее ногами ступени лестницы. Снаружи, за узким окном, все еще дымно. Я сажусь на кровать, чувствую, как подо мной проседают пружины матраса.

Не думаю, что это была ее комната. По крайней мере, не та, в которой она росла. Но это ее одежда и ее дом, и мне отчаянно хочется, чтобы она тоже была здесь. Она должна быть здесь, должна рассказывать мне истории из детства, делить со мной Фэрхейвен. Должна показывать мне укромные уголки, где нацарапано ее имя, делиться секретами, которые они с Фэрхейвеном хранили от бабушки. Но я одна. Я всегда была одна, даже когда мама находилась со мной в одной квартире, но сейчас пустота рядом ощущается острее, чем когда-либо.

Я вынимаю из кармана мамину фотографию из Библии – ту, от которой так щемит сердце, – и просовываю ее в ящик тумбочки, а потом захожу в ванную и скидываю с себя футболку и шорты. Кеды бросаю в раковину, чтобы не разносить по дому землю и копоть.

Душа нет, и я набираю ванну. Вода как вода: ни розовинки, ни песка, ни прочей взвеси. Когда ванна наполняется, я забираюсь внутрь, оставив на полу пыльную, закопченную одежду.

Кожу обжигает теплом, но я наконец-то снова могу дышать. Я вспоминаю пожар. Серую пелену дыма, иссушенную землю, ощущение тупика. Но я выбралась, а та девушка – нет. Я ей обязана. Я не смогла ее спасти, так что должна по крайней мере понять, что она чувствовала, когда умирала.

Я набираю в легкие побольше воздуха и с головой ухожу под воду. Глаза закрыты, ладони стиснуты в кулаки, под спиной гладкий фарфор. Вода щиплет открытые ссадины на лбу, колышет волосы. Терпи, говорю я себе. Даже когда воздуха перестает хватать и в груди разливается боль.

Она не могла дышать. Не могла выбраться. Она ползла и ползла, пока не умерла; она умерла посреди поля, а я не сумела ее спасти, и я не знаю, кто она, но мы с ней одной крови.

Я выныриваю из воды, хватая воздух как рыба. Довольно. Это уже случилось, и, как бы мне ни хотелось, прошлого не изменить.

Вода почернела от земли. Я чувствую ее под ногтями, ощущаю ее привкус на языке. Ощупью нахожу шампунь, быстро мою голову и выбираюсь из ванны. Тру себя полотенцем до крови, обдирая кожу как бумагу.

Мамина пижама мне почти впору, самую малость великовата. Интересно, сколько ей было, когда она носила ее. Может быть, тогда она уже знала, что у нее буду я.

Я возвращаюсь в комнату, избегая смотреть в зеркало. Не хочу увидеть в отражении маму или ту девушку. Сейчас мне нужно поспать.

Но проходит несколько часов, а сон не идет. За окном чернильная темнота, высоко в небе стоит луна. Я лежу на спине, распластавшись поверх покрывала, вся потная, несмотря на открытое окно. Слышно дуновение ветра, но до моей кожи он не дотягивается. Пожарные машины давно уехали. То ли потушили огонь, то ли просто сдались.

Но я все еще слышу сирену. Слабое, как эхо, тоненькое, едва различимое завывание.

Я сажусь в постели. Это не сирена. Это человек, я готова в этом поклясться. На секунду перед глазами снова встает огонь, и я вижу лежащую рядом со мной девушку – но я моргаю, и наваждение пропадает. Мне послышалось. Это не может быть она.

И все-таки я спускаю босые ноги на прохладный пол и встаю. Выглядываю за дверь – в коридоре непроглядная темень, и только у лестницы в окно пробивается свет луны. Дверь, ведущая в коридор напротив, где должна быть комната бабушки, закрыта.

Я на цыпочках подхожу к лестнице. Плач не смолкает. Это действительно плач. Как будто воет животное. Или девушка, оказавшаяся в поле одна.

Окно выходит на дальнюю часть фермы, которую видно из кухни. Кажется, звук идет с той стороны. Я озираюсь, чтобы убедиться, что бабушка все еще у себя, и, прильнув к окну, выглядываю наружу.

В ночи кукуруза кажется почти синей; легкий ветерок ворошит верхушки стеблей, создавая причудливую рябь. Вдали, где-то в миле от дома, можно различить абрикосовую рощу, которую я видела днем. Вот и все. Ничего необычного – только нежные касания ветра и манящий свет луны.

Я выжидаю. Считаю рваные, жалостливые стоны, которые просачиваются в дом, как дым от пожара. Он не развеялся до сих пор, и лунный свет временами выхватывает из темноты его густые клочья, висящие в воздухе, как морозное дыхание.

Плач вдруг стихает. Я отшатываюсь от окна. Сердце колотится об ребра, дыхание становится частым. Что бы ни издавало эти звуки, оно только что испустило дух.

– Бабушка? – шепчу я в пустоту. – Бабушка, ты спишь? Ты это слышала?

Должно быть, она меня не слышит. Ответа нет. Темнота расползается, заполняя оставленные в тишине пустоты, пока я окончательно не убеждаю себя, что мне почудилось.

Я возвращаюсь в комнату. Сажусь на край постели и тщетно жду, когда меня перестанет потряхивать.

Шансы невелики, но чем черт не шутит. Я открываю ящик тумбочки и ищу зажигалку.