чем мне хотелось. – Только немного запуталась. Ты сказала, что в семье нет места лжи. Разве мы не семья? Разве она не была частью нашей семьи?

– Кто «она»?

– Та девушка! – Я почти кричу. Не думала, что мне придется проходить через это снова. Что с ней будет так же, как с мамой, когда реальность торчит у нас перед носом, а мне приходится из шкуры вон лезть, чтобы доказать, что я ее не выдумала. – Я ее видела. И Тесс тоже. И полиция. Ты не можешь делать вид, что она не наша.

– Я и не пытаюсь.

– Нет, пытаешься. – Я должна произнести это вслух. Посмотрим, что она ответит на это. – Я видела одежду в комоде. Видела платье точь-в-точь как на той девушке в поле.

Бабушка растерянно хмурится.

– При желании в местном секонд-хенде можно найти дюжину точно таких же. К чему ты клонишь, Марго?

– К тому, что я не единственная, кто здесь жил.

Кого ты держала взаперти, хочется сказать мне. Кого ты прятала от мира. Но ей это не понравится.

– Само собой, – говорит бабушка. – Твоя мать выросла в Фэрхейвене.

– Ты ведь знаешь, что я не о том. Та девушка пришла отсюда. На ней было мамино платье.

– Но как ты можешь быть в этом уверена? – спрашивает она с неподдельным интересом. – Ты видела на ее платье имя матери?

Даже будь у меня время как следует разглядеть платье, оно слишком сильно обгорело, чтобы различить крошечный ярлычок.

Я медлю с ответом.

– Нет, но…

– В таком случае, боюсь, ты устраиваешь сцену на пустом месте.

– Я не устраиваю сцену!

– Ой ли? – Она хмурится, поджимает губы. – Знаешь, Марго, поначалу ты произвела на меня впечатление зрелого человека.

На меня накатывает прилив паники, хорошо знакомый по ссорам с мамой. Она вынуждает меня защищаться, хотя каких-то несколько минут назад я спустилась вниз в уверенности, что у меня есть доказательства.

– Ладно, – говорю я. – Тогда как ты объяснишь, что в комоде столько одежды? Ты сказала, что принесла мне кое-какие вещи, но там…

Бабушка только отмахивается.

– Они там лежали еще с тех пор, когда там жила твоя мать.

Я замираю. Губы невольно растягиваются в торжествующей улыбке.

– Ты сказала, что в этой комнате никто не жил. Ты мне вчера так сказала.

Вот оно. Я поймала ее на обмане. С мамой это не работает: мне ни разу не удавалось ее смутить. Но с бабушкой должно получиться. Она должна быть другой.

– Правда? Я так сказала?

– Да. – Я тревожно переминаюсь с ноги на ногу. Слишком уж она небрежна, слишком раскованна. Я знаю, как реагировать на оправдания, на гнев. Но это для меня что-то новое. – Ты точно не сказала, что это была мамина комната.

– Странно. Я наверняка говорила.

– Нет. Я прекрасно помню, что ты говорила.

Бабушка вскидывает брови.

– А я, по-твоему, не помню?

В горле встает ком. Дыхание становится сбивчивым и частым, будто не хватает воздуха. Как вышло, что все снова свелось к конфликту? Я сотни раз проходила через это с мамой. Я уехала от нее, оставила все это позади. Я собиралась начать новую жизнь.

– Марго? – Бабушка ставит на пол ведро и ботинки и подходит ближе. Ее лицо, слишком уж хорошо мне знакомое, искажено беспокойством. – Ты хорошо себя чувствуешь, милая? Иди сюда. Все в порядке.

Я молча смотрю на нее, не в силах сдвинуться с места, а в голове всплывает одновременно сотня споров. Я всегда говорила себе, что это мама – и только мама – не в состоянии признать очевидные вещи. Но если с бабушкой дело обстоит так же, то, возможно, проблема не в них, а во мне. Возможно, это я снова и снова ошибаюсь; я выдумываю обиды и ищу повод для ссоры. Возможно, блокнот, который я вела в Калхуне, полон лжи.

Нет, это не так. Я видела, видела все своими глазами.

– Дыши, – говорит бабушка. – Дыши глубже. – Она обнимает меня за плечи и осторожно притягивает к себе. Я цепенею в ее объятиях – обессиленная, напуганная. Мне вдруг хочется попросить прощения. Будь это мама, я бы так и поступила.

Хотя бы это я могу изменить.

– Вот и умница. – Она отстраняется. – А теперь иди-ка переоденься.

Она улыбается. Битва окончена, тема закрыта. Я и сама испытываю облегчение и потому ухожу, не говоря больше ни слова. Назад в комнату. К чертову комоду. Платье все еще неотличимо от того, что было на девушке. Но это не имеет значения. Мне ничего не удалось доказать.

Наивно было думать, что этого хватит, чтобы добиться от бабушки ответов. Не стоило так быстро раскрывать козыри. А теперь я и вовсе не уверена, что они у меня есть.

Я не сдаюсь, говорю я себе. Я попробую еще раз. Но до этого как следует подготовлюсь.

Вчерашняя одежда все еще грязная, и, хотя это отдает поражением, я открываю комод и достаю шорты и заношенную до дыр футболку.

Я не знаю наверняка, как выглядела мама в моем возрасте, но, стоя перед зеркалом ее ванной и одетая в ее одежду, могу предположить, что именно так. До того, как у нее заострились скулы. До того, как на щеке появился шрам. Сегодня с этим смириться проще, чем вчера: сегодня я знаю, что когда-то она была такой же. Пусть сейчас ее со мной нет, но это уже кое-что.

Бабушка ждет внизу. Про нашу ссору ни слова – если, конечно, это вообще ссора в ее глазах. В моих – определенно. Даже мелкая размолвка может вылиться в бурю. Но она просто кивает на кеды, которые я держу за шнурки, и ждет, пока я обуюсь. Потом ведет меня из дома через заднюю дверь. Мы выходим на крыльцо, и она повторяет мое движение: делает глубокий вдох и оглядывает поля, залитые теплым солнцем.

– Чем займемся? – спрашиваю я, лишь бы нарушить молчание. Насколько я могу судить, ферма практически мертва. Единственное, что здесь можно сделать, – это начать с нуля.

– Нужно проверить дальние поля, – говорит она и подходит к пикапу, припаркованному с торца. Перед тем как последовать за ней, я в последний раз бросаю взгляд на дом Миллеров.

Я дожидаюсь, когда мы отъедем от дома и свернем на одну из подъездных дорог, чтобы задать вопрос. Сгоревшие поля по правую руку достаточно далеко от дороги, и запаха гари почти не чувствуется. Если огонь распространялся с одинаковой скоростью по всей площади возгорания, погибла, наверное, добрая треть ее полей. Но бабушка совершенно не обеспокоена, как не беспокоилась и вчера.

– Как тебе это удается? – спрашиваю я, разворачиваясь на сиденье к ней –