Мы сидели в лаунж-баре отеля «Пенсильвания», напротив Пенсильванского вокзала. Мы заранее договорились, что Эрик встретит меня (у меня было два свободных часа до проходящего поезда в Брин-Мор, через Филадельфию). Едва завидев его на платформе, я бросилась к нему, уткнулась в плечо и заплакала, в душе ненавидя себя за этот приступ слабости. Эрик не отпускал меня, пока я не; успокоилась, потом сказал:

Ну что, повеселилась дома?

Я не смогла удержаться от смеха.

Да, от души, — сказала я.

Могу себе представить. Слушай, здесь рядом отель «Пенсильвания». И тамошний бармен отменно готовит коктейль «Манхэттен».

Отменно — это было мягко сказано. После двух таких «Манхэттенов» я почувствовала себя так, будто мне ввели наркоз — что, должна признать, оказалось весьма кстати. Эрик пытался уговорить меня и на третий коктейль — но я заупрямилась и настояла на имбирном пиве. Мне не хотелось ничего говорить, но я забеспокоилась, когда мой брат залпом осушил свой третий «Манхэттен» и вдогонку заказал следующий. Хотя мы регулярно переписывались (дальние междугородные звонки — даже из Нью-Йорка в Пенсильванию — по тем временам были дорогим удовольствием), виделись мы в последний раз давно, на Рождество. И честно говоря, я была шокирована тем, как он выглядит. Его долговязая фигура как будто расплылась. Цвет лица стал нездоровым. Наметился небольшой, но заметный второй подбородок. Он курил одну за другой сигареты «Честерфилд» и громко кашлял. Ему было всего двадцать восемь, но в нем уже проступал одутловатый мужчина, преждевременно состарившийся от разочарований. Да, он по-прежнему сыпал остротами и шутками, но я видела, что он очень переживает из-за своей неустроенности. Из писем я знала, что его новую пьесу (что-то о бунте рабочих-иммигрантов на юго-западе Техаса) не принял ни один театр Нью-Йорка и его единственным заработком стали рецензии на любительские рукописи, присылаемые в Театральную гильдию («Работа меня угнетает, — написал он мне в марте, — потому что приходится все время отказывать начинающим писателям. Но платят тридцать долларов в неделю, и этого как раз хватает, чтобы оплатить счета»), И когда он жадными глотками опрокинул свой четвертый «Манхэттен», я решила, что больше не могу молчать.

Еще один «Манхэттен», и ты начнешь танцевать на столе, распевая «Янки Дудл Денди».

Не будь пуританкой, Эс. Сейчас провожу тебя в красавицу Филадельфию, вернусь на метро в свою студию на Салливан-стрит и буду строчить до рассвета. Поверь мне, пять «Манхэттенов» — это всего лишь легкий допинг для вдбхновения.

Хорошо, но тебе стоит подумать и о том, чтобы перейти на сигареты с фильтром. Они гораздо мягче для горла.

О боже! Послушайте только этого Брин-Морского аскета! Имбирное пиво, сигареты с фильтром. Еще скажи, что на следующих выборах ты будешь голосовать не за Рузвельта, а за Дьюи, если его выдвинут кандидатом в президенты.

Ты же знаешь, что я бы никогда этого не сделала.

Кажется, это была шутка, Эс. Хотя должен сказать, отец был бы шокирован, если бы ты не проголосовала за республиканца.

Он продолжает настаивать на том, чтобы я, как примерная девочка, вернулась в Хартфорд.

Но ты ведь не вернешься туда после колледжа?

Он поставил меня перед жестким выбором, Эрик.

Нет, он просто разыгрывает старый, как мир, покерский прием. Ставит по-крупному, делая вид, будто у него на руках стрит-флеш, и берет тебя на испуг. Ты можешь разоблачить его блеф, согласившись на работу в «Лайф». И хотя он будет скрипеть зубами и стонать — а может, даже и побряцает оружием в стиле Тедди Рузвельта, — в конечном итоге он смирится с твоим выбором. Вынужден будет смириться. В любом случае, он ведь знает, что я присмотрю за тобой в этом огромном и развратном городе.

Вот это его и пугает, — сказала я и тотчас пожалела об этом.

Почему?

О, ты сам знаешь…

Нет, — совершенно серьезно произнес Эрик. — Я не знаю.

Наверное, он думает, что ты сделаешь из меня неистовую марксистку.

Эрик снова закурил. Его взгляд стал сосредоточенным, и он пытливо разглядывал меня. Мне показалось, что он вмиг протрезвел.

Он не так сказал, Эс.

Именно так, — ответила я, но не очень убедительно.

Пожалуйста, скажи мне правду.

Я сказала тебе…

…ему не понравилась идея, что я буду присматривать за тобой в Нью-Йорке. Но, разумеется, он объяснил, почему считает, будто я могу дурно влиять на тебя.

Я действительно не помню.

А вот теперь ты мне лжешь. А ведь мы не лжем друг другу, Эс. — Брат взял меня за руку и тихо сказал: — Ты должна сказать мне.

Я подняла голову и выдержала его взгляд.

Он сказал, что не считает тебя образцом морали.

Эрик промолчал. Он лишь глубоко затянулся сигаретой и слегка закашлялся.

Конечно, я так не думаю, — сказала я.

В самом деле?

Ты же знаешь.

Он затушил сигарету в пепельнице и залпом допил коктейль.

Но если бы это было правдой… если бы я «не был образцом морали»… это имело бы для тебя значение?

Теперь настала его очередь выдержать мой взгляд. Я знала, о чем мы оба думаем: этот вопрос мы всегда обходили стороной… хотя он постоянно витал в воздухе. Так же, как и у родителей, у меня были свои подозрения насчет сексуальной ориентации брата (усугубляемые тем, что в его жизни не было ни одной девушки). Но в те времена было не принято говорить об этом вслух. Дело было интимным. Буквально. И фигурально. Открыто признаться в гомосексуализме в Америке сороковых — это было подобно самоубийству. Даже если признаться своей младшей сестре, которая тебя обожает. Так что наши разговоры на эту тему сплошь состояли из кодовых слов.

Для меня ты человек самой высокой морали, — сказала я.

Но отец употребляет слово «мораль» в ином смысле. Ты это понимаешь, Эс?

Я накрыла его руку ладонью:

Да, понимаю.

И тебя это беспокоит?

Ты мой брат. И только это имеет значение.

Ты уверена?

Я сжала его руку:

Уверена.

Спасибо.

Заткнись, — сказала я с улыбкой. Он в ответ пожал мне руку:

Я всегда буду на твоей стороне, Эс. Помни это. И не переживай из-за отца. На этот раз у него ничего не выйдет.

Спустя неделю мне в Брин-Мор пришло письмо.

Дорогая Эс!

После нашей встречи в прошлую субботу я решил, что пора бы мне смотаться на денек в Хартфорд. Так что на следующее утро я прыгнул в поезд. Нет нужды говорить, что мать и отец были слегка удивлены, увидев меня на пороге. Хотя поначалу отец и отказывался, но ему ничего не оставалось, кроме как выслушать меня от твоего имени. В первый час наших «переговоров» (иначе это и не назовешь) он все твердил одно и то же: «Она возвращается в Хартфорд, и это решено». Поэтому я попытался разыграть другую карту: «Будет жаль, если ты потеряешь обоих детей». Причем старался придать своим словам оттенок трагизма, а не угрозы. Когда он уперся и сказал, что от своего решения не отступит, я бросил: «Тогда ты обречен коротать остаток жизни одиноким старцем». С этим и уехал, вернувшись обратным поездом в Нью-Йорк.