под личиной кротости и терпимости, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожество в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщённого Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России.

Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и своё государство.

Екатерина уничтожила звание (справедливое, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а Тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением. Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешёл из рук Шешковского в темницу. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность».

Конечно, Пушкин хорошо знал историю XVIII века, Римский-Корсаков интересовал его как живой свидетель этого времени, сохранивший в памяти многие бытовые подробности его, некоторые из которых Александр Сергеевич использовал в последней главе «Капитанской дочки».

Словом, Тверской бульвар был для Пушкина не столько местом отдохновения, сколько своеобразным клубом, источником дополнительной информации и нетривиальных впечатлений. Здесь он был своим. В этом плане характерен следующий случай. Как-то Александр Сергеевич повстречался на бульваре с одним из многочисленных знакомых. Тот предупредительно уступил ему дорогу, громко воскликнув:

– Прочь, шестёрка! Туз идёт!

– Козырная шестёрка и туза бьёт, – скромно заметил поэт.

Выбор. Поэта Марину Цветаеву создавала русская литература. С младенческих лет в её сознание вошёл A. C. Пушкин и на первых порах – не столько творчеством, сколько своей персонификацией в виде памятника Опекушина. В очерке, посвящённом великому поэту, Марина Ивановна писала:

«Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорее добежит до Памятник-Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: „А у Пушкина – посидим“ – чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: „Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина“.

Памятник Пушкина был моя первая пространственная мера: от Никитских ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста „Бесов“, верста „Зимней дороги“, верста всей пушкинской жизни наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.

Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший так же непреложно, только не так высоко, – памятник Пушкина был один из двух ежедневных прогулок – на Патриаршие пруды – или к Памятник-Пушкину, потому что мне нравилось, раскрывая и даже разрывая на бегу мою белую дедушкину удавочную „кофточку“, к нему бежать и, добежав, обходить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговязость, Асину[18] невесомость и собственную толстоватость – лучше их, лучше всех: от чистого чувства чести: добежать, а потом уже лопнуть. Мне приятно, что именно памятник Пушкина был первой победой моего бега.

Памятник Пушкина был и моей первой встречей с чёрным и белым: такой чёрный! такая белая! – и так как чёрный был явлен гигантом, а белый комической фигурой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала чёрного, а не белого, чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь».

М. И. Цветаева

Как известно, из этой «выбранной» жизни Цветаева ушла через самоубийство, оставив записку с признанием: «простите – не вынесла».

…Это был конец жизни замечательной поэтессы, в которой она была самостоятельна и самоуверенна.

Но пока она находилась под защитой любящих родителей, всё благоприятствовало её развитию: сказки и рассказы матери, чтение детской литературы, обучение музыке, наблюдения за кругом общения отца, профессора и основателя Музея изящных искусств. Была даже встреча со старшим сыном Александра Сергеевича. Мимолётная, неосознанная, но тем не менее запомнившаяся:

«Позвонили, и залой прошёл господин. Из гостиной, куда он прошёл, сразу вышла мать, и мне, тихо:

– Муся! Ты видела этого господина?

– Да.

– Так это – сын Пушкина. Ты ведь знаешь памятник Пушкина? Так это его сын. Почётный опекун. Не уходи и не шуми, а когда пройдёт обратно – гляди. Он очень похож на отца. Ты ведь знаешь его отца?

Конечно, знала, а потому сидела тихо и терпеливо ждала выхода гостя. Но он появился не один, а в сопровождении родителей, и Марина растерялась: на кого же смотреть? Но уловив гневный взгляд матери, вспомнила – на Пушкина! Вернувшаяся мать спросила:

– Ну, Муся, видела сына Пушкина?

– Видела.

– Ну, какой же он?

– У него на груди звезда.

– Звезда! Мало ли у кого на груди звезда! У тебя какой-то особенный дар смотреть не туда и не на то…»

– Так смотри, Муся, запомни, – продолжал уже отец, – что ты нынче, четырёх лет от роду, видела сына Пушкина. Потом внукам своим будешь рассказывать.

Исполнение совета отца Марина не стала откладывать в долгий ящик:

«Внукам я рассказала сразу. Не своим, а единственному внуку, которого я знала – няниному: рабочему оловянного завода:

– Ваня, а у нас был сын Памятник-Пушкина.

– Что, барышня?

– У нас был сын Памятник-Пушкина, и папа сказал, чтобы я это тебе сказала.

– Ну, значит, что-нибудь от папаши нужно было, раз пришли, – неопределённо отозвался Ваня».

Как в воду глядел простой рабочий: разговор шёл о создании будущего Музея изящных искусств императора Александра III.

Шёл 1896 год.

Мимо Страстной. Сёстры Цветаевы, Марина и Анастасия, любили поэзию. Старшая из них довольно рано преуспела на этом поприще. Первым выделил её из сонма начинающих Валерий Брюсов, к которому (как поэту) Марина относилась, мягко говоря, более чем сдержанно. Зато Анастасия благоговела перед ним. И вот:

– В один весенний день, – рассказывала она, – я ехала в трамвае по бульварному кольцу «А» с книгой стихов. На этот раз это был сборник Брюсова. Перевёртывая страницу, я подняла глаза и заметила, восхищённо, с испугом: напротив меня сидел Валерий Брюсов. Перебарывая сердцебиение, я, будто глядя в книгу, а на деле – наизусть, начала вполголоса читать его стихи: