– Чем же мой сын плох для нее, отче? – изумился Гавриил Ригас, успевший представить себе, какие заманчивые перспективы откроет для его Константина женитьба на будущей владычице греков. Неужели за свою многолетнюю преданность Гетерии Ригас-старший не заслужил такой награды?

– Тем, что он – не царского рода! – отрезал отец Захарий, выбравший для девочки иную участь. И безжалостно добавил: – Детей нужно разлучить. Я знаю: Константин мечтает стать членом Гетерии. Он пройдет посвящение и отправится в горы Пелопоннеса еще до отъезда девочки. И помните: никакой болтовни! Глявоне с семьей должен покинуть остров без шума. Пусть люди думают, что он отправился в Константинополь на заработки, а Константин подался вслед за невестой.

– Что мне сказать сыну? – спросил Гавриил Ригас.

– Ты наденешь ему на палец кольцо с изображением мудрого кентавра Хирона и смелого юноши Ахиллеса… – медленно, торжественно произнес священник. – И скажешь, что он удостоился высокой чести стать членом Гетерии, но должен ради этого покинуть остров. Ты скажешь, что родина позвала его в путь, а родине не отказывают. Ты скажешь это, и он пойдет за тобой.

– А если нет? – в комнату вернулась Мария и бросила в лицо мужчинам отчаянные, выстраданные слова. – А если он выберет любовь, а не Родину?

– Я знаю моего сына, – ответил ей Гавриил, и отцовская гордость, прозвучавшая в его голосе, заставила Марию замолчать. – Он выберет Родину.

– Он выберет Родину, как выбрал ее Скарлатос! – добавил Георгий.

– Значит, и я должна выбрать Родину, – воскликнула Мария, но спокойной уверенности не было в ее голосе. – Но если всех людей создал один Бог, значит, и родина у нас одна – весь мир?

– Турки не веруют в Христа, Мария! – гнев, прозвучавший в голосе священника, заставил Марию подумать, что сейчас говорит с ней мирянин. – Они хотят унизить Православную церковь, растоптать наше прошлое и будущее, саму матерь-Элладу! Тебе ли, вдове повстанца, не знать этого?! Ради любви к Скарлатосу, ради памяти о нем, исполни волю Гетерии!

Непоколебимая твердость священника произвела на смятенную женщину поистине магическое действие. Она упала на колени перед отцом Захарием и поцеловала его руку.

– Не ради Эллады, отче, а ради памяти Скарлатоса я соглашаюсь на это… – сказала она. – Мы уедем в Константинополь.

А Максим Глявоне подумал, что никогда она не произносила его имени с такой страстью. Была верной женой, но, видно, никогда не любила. И одиночество змеей заползло в душу скромного скупщика скота. Его тихое счастье растворилось в ночной темноте, исчезло в то самое мгновение, когда в дверь постучали нежданные гости. Так решила Гетерия…

Мария думала, что, расставаясь с Хиосом и Константином, ее дочь будет беспрестанно рыдать. Но София и слезинки не пролила – только молча, не разжимая губ, смотрела на то, как удаляется линия берега, как заходящее солнце небрежно касается серых, стальных вод – как будто лица человека, с которым расстаешься навеки и не скорбишь о расставании. В затянувшийся миг прощания море, казалось, потеряло свою ласковую голубизну, и София уже не видела в нем советчика и собеседника.

Константин остался на берегу, но наследница византийских императоров верила, что они непременно увидятся в Константинополе. Так сказал отец Захарий, а ее детское сердце никогда бы не посмело обвинить священника во лжи. Как мог солгать человек, которого все в деревне Вронтадос считали святым? Стало быть, они непременно встретятся с Константином, да и потеря родного острова не казалась Софии непоправимой. Когда-нибудь она непременно вернется сюда…

Если бы дочери Скарлатоса сейчас сказали о том, что остров Хиос она увидит разве что во сне, а с Константином встретится через много лет, когда успеет позабыть его лицо и голос, то она бы вырвалась из обнимающих рук матери и спрыгнула бы за борт, чтобы добраться до берега вплавь. Но Мария молчала, молчал Максим Глявоне, серая тень разлуки легла на море, райский остров мерк и растворялся вдали, как будто был рожден не памятью, а воображением покидавшей его Софии. Кто знает, что будет там, в далеком Константинополе, где Софию Скарлатос ожидали посланцы таинственной Гетерии?

Девочка молчала всю дорогу и заговорила только в Константинополе. Разжать губы ее заставила величественная красота открывшегося перед ней города: нежная зелень садов, пронзавшие небо башни минаретов, черепичные крыши домов, дворцы вельмож и конечно же собор Святой Софии, где вместо христианского креста наследница Палеологов увидела мусульманский полумесяц.

«Где же крест?», – спросила София у матери, когда однажды, жарким июльским днем, вдова Скарлатоса решила показать дочери город. Мария растерянно пожала плечами – в бывшей возлюбленной пелопонесского героя соединилась греческая и турецкая кровь, а в молитвах она обращалась к Аллаху, пророку Исе и его матери Мириам.

– Когда-то над этим храмом возвышался крест, – вмешался в разговор матери и дочери незнакомец неопределенного возраста, одетый как фанариот – житель греческого аристократического квартала Фанар. В стамбульском квартале Фанар жили те знатные греки, которые смирились с властью султана и признали Оттоманскую Порту.

– Что же с ним стало? – спросила София, а Мария испуганно оглянулась вокруг, опасаясь увидеть в равнодушной толпе сновавших всюду султанских соглядатаев.

– Султан Мехмед Второй, прозванный Завоевателем, после долгой осады взял Константинополь, въехал в Святую Софию на коне и велел превратить храм в мечеть. Христианская вера была поругана, и напрасным оказалось мужество последних защитников града Константина. До последнего часа жители города верили, что Архистратиг Михаил придет им на помощь и истребит войско султана. Верили даже тогда, когда в город ворвались турки – убили мужчин, надругались над женщинами, а детей сделали рабами. Вот тогда крест на Святой Софии и сменился полумесяцем… – незнакомец рассказывал так, как будто сам видел эти события трехсотлетней давности и был среди осажденных рядом с последним императором Византии Константином XI Палеологом, предком стоявшей перед ним сейчас черноглазой девочки, на четверть – турчанки.

– Но почему Господь Всемогущий не защитил город и храм? – воскликнула девочка, и негодование сделало ее померкшее печальное личико гордым и выразительным. – Я слыхала, что купол Святой Софии подвешен к небесам золотой цепью. Неужели эта цепь порвалась?

– Замолчи, дитя! – теплая материнская ладонь зажала Софии рот. – Тебя могут услышать!

– Вам не стоит бояться султанских доносчиков, – победная, торжествующая улыбка скользнула по губам фанариота, но глаза – стальные, как воды Стикса, остались холодными и невозмутимыми. – Они думают, что Византия умерла в то мгновение, когда Мехмед Фатих въехал на коне в Святую Софию. Но Византия воскреснет, и, кто знает, может быть, в храм Святой Софии в силе и славе войдет ваша дочь!

Мария слушала незнакомца, и ей казалось, что он говорит не с ней и даже не с Софией, а обращается к далекому, всемогущему и всеблагому собеседнику.