Я задыхался от сердцебиения: первая публикация — и сразу такой успех!

Есть такое понятие: проснуться знаменитым. Я несколько дней подряд знаменитым засыпал. А через неделю, совершенно случайно, узнал: именно в этом номере «Искателя», впервые в Советском Союзе, был напечатан роман классика английского детектива Хедли Чейза…

Из-за чего и случился ажиотаж.

Можно так поступать с человеком, я вас спрашиваю?

Существо всеядное, я чего только не писал; даже, наглец, переводил Шекспира (штук десять сонетов, как с куста!); наконец, по примеру Александра Иванова, очень популярного в те годы, втравился в стихотворный фельетон.

Именно такого рода мой текст впервые и напечатали в «Литературке».

Дело было в феврале 1984 года. Я открыл газету — и увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом. Я закрыл газету, переждал сердцебиение и открыл ее снова. Фамилия была на месте! Этот фокус в тот день я проделал еще несколько раз: никак не мог нарадоваться.

Потом я ехал в метро — и ежели видел у кого в руках «Литературку» (в те годы ее еще читали), то старался понять, не ту ли самую полосу изучает пассажир. Если да — начинал ревниво всматриваться в лицо… И горе было этому человеку, если он не смеялся!

Первый успех страшно меня ободрил, и вскоре я затоварил «Клуб 12 стульев» своими текстами по настольные лампы, продолжая наращивать объемы. Из счастливого стахановского состояния меня вывел заведующий «шестнадцатой полосой» Павел Хмара: однажды он тактично обратил мое внимание на то, что мои «пародии» по силе комизма не выдерживают конкуренции с оригиналом.

Возразить было нечего: обитатели родимых парнасов от чистого сердца писали иногда такое, что переплюнуть это было невозможно.

И тогда я принес Хмаре уже не пародию, а практически заявление в суд.

История этого сюжета такова. Роясь, по выражению поэта, «в окаменевшем говне» советских литературных журналов, я обнаружил в одном из них опус Сергея Михалкова. Опус назывался «Советы начинающему поэту». Я прочел эти советы и испытал чувство, пережитое Оста-пом Бендером наутро после того, как вслед за Пушкиным он написал «Я помню чудное мгновенье». Я понял, что где-то уже читал что-то очень похожее по содержанию — правда, гораздо более изящное по форме.

И вспомнил где. И достал с полки томик Библиотеки Всемирной Литературы. И принес в «ЛГ» «Два документа и элегию».

«Документ №1.

Раймон Кено, перевод Мих.Кудинова

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

Возьмите слово за основу

И на огонь поставьте слово,

Возьмите мудрости щепоть,

Наивности большой ломоть,

Немного звезд, немножко перца,

Кусок трепещущего сердца

И на конфорке мастерства

Прокипятите раз, и два,

И много, много раз все это.

Теперь — пишите!

Но сперва

Родитесь все-таки поэтом.

Документ №2

Сергей Михалков

СОВЕТ НАЧИНАЮЩЕМУ ПОЭТУ

Как мне помочь своим советом

Тому, кто хочет стать поэтом?

Чтоб написать стихотворенье,

Помножь желанье на терпенье…

В целях экономии места опускаю несколько строф пыльных банальностей, следовавших в столбик вслед за первой. Заканчивалось стихотворение так:

Вот мой совет. Но и при этом

Сперва, мой друг, родись Поэтом!

Элегия (уже моего производства) звучала так:

Лысеют бывшие ребята,

Бурьяном зарастает сквер,

А дядя Степа — плагиатор,

Хоть в прошлом — милиционер…

Хмара прочитал это и сказал: — Замечательно.

И вернул мне листок. Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:

— Виктор! Это Михалков. Я сказал: ну и что?

Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что, на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.

— Вы молодой человек, — сказал наконец Павел Феликсович, — у вас всё только начинается…

Сказавши это, Хмара замолчал, но я почему-то понял его так, что, если произведение будет напечатано, у меня всё может тут же и закончиться. Скорее всего, он был прав.

Впрочем, с высоты нынешнего знания о советской литературе, замечу, что обвинение в плагиате было некорректным: гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни собственный текст в «Авроре». Сварганил все это по-тихому какой-нибудь литературный негр с михалковских плантаций, — так что, как говорится у юристов, обвинение нуждается в переквалификации.

А в общем, конечно, я нарывался — и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптекам, и меня начали помаленьку публиковать.

Отделом «Сатиры & юмора» в «Московском комсомольце» заведовал в те годы Лев Новоженов — человек меланхолический и к суете не склонный. Он брал у меня из рук рассказик, знакомился с содержанием первого абзаца, потом сразу заглядывал в последний, заодно получая представление о размере текста, и, откладывая листки в сторону, сообщал:

— Сдам в четверг.

Мое честолюбие рвалось наружу, мне надо было, чтобы меня оценили, похвалили…

— Лева! — просил я. — Прочти!

— Ну чего я буду это читать? — резонно отвечал Лева. — Я же вижу: хороший рассказ…

Хороший не хороший, но если на верстке выяснялось, что текст не влезает в полосу, его сокращали простым арифметическим способом: отсчитывали лишние знаки с конца рассказа и ставили точку в том месте, где отсчет заканчивался. У газетчиков эта процедура называется «рубить хвосты».

Когда эдаким образом мне отрубили однажды «хвост» по самые уши, я потерял пиетет и возопил. Лев Юрьевич хладнокровно переждал авторскую истерику и поинтересовался:

— Фамилию твою набрали правильно?

— Да, — вынужден был признать я.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес Новоженов. — Сегодня еще сто тысяч человек узнают, что ты есть. Скажи спасибо.

И я благодарил Новоженова и учился у него относиться ко всему философски… Но, кажется, так и не выучился.

Насчет правильно набранной фамилии — Новоженов как в воду глядел.

Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.