Увлечение моей мамы овощами граничило с фанатизмом. Никогда не понимала эту ее страсть к бобам и картошке. Каждую весну, как только земля начинала оттаивать, и задолго до того, как сходил снег, она закутывалась в шарф, надевала шапку и варежки, выходила на улицу с лопатой в руках и принималась рыхлить почву. Как будто каждый перевернутый обледенелый кусок земли мог как-то ускорить процесс. Мамин сад был довольно маленьким, площадью не больше пятнадцати футов, окруженным шестифутовым заборчиком из проволоки, но урожаи он давал хорошие – благодаря очисткам, которыми мы пополняли мамин компост. Не знаю, откуда мама узнала, что гниющие овощи могут превратить песчаный грунт нашего холма в нечто, приблизительно напоминающее плодородную почву. Или откуда она узнала, что некоторые из наших культур дают семена осенью, чтобы она смогла посадить их следующей весной. Или, если на то пошло, откуда она узнала, что морковь лучше продержать в земле всю зиму и позволить ей расти и на следующий год, потому что моркови нужно два сезона, чтобы созреть. Не думаю, что отец научил ее этому. Он был охотником, а не собирателем. И вряд ли это были ее родители. За все те годы, что я прожила с ними, они никогда не проявляли интереса к садоводству, да и зачем, если можно проехаться до «Супервэлью»[19] или «Ай-джи-эй»[20] и загрузить тележку овощами, свежими и какими только заблагорассудится. Наверное, мама вычитала это в журналах «Нэшнл географик».

Мама выращивала салат-латук, морковь, тыквы, горох, кукурузу, капусту и помидоры. Не знаю, зачем она возилась с помидорами. Урожайный сезон у нас был коротким, и к тому моменту, когда помидоры начинали наливаться цветом, нам приходилось срывать все плоды, даже самые маленькие и зеленые, иначе первый мороз превратил бы их в отходы. Мама выкладывала помидоры на полу в погребе, чтобы они там полностью созрели, вследствие чего девять из десяти помидоров сгнивали. С кукурузой тоже все было плохо. Еноты обладали какой-то сверхъестественной способностью устраивать свои ночные набеги в то время, когда початкам оставалось всего несколько дней до полного созревания, и никакой забор не мог их сдержать.

Однажды летом сурки сделали под забором подкоп и уничтожили подчистую весь урожай моркови. Мама убивалась так, что можно было подумать, будто кто-то умер. Я этого не поняла. Да, это означало, что морковкой мы уже не полакомимся, но оставалось же немало других плодов, которыми мы могли питаться. Например, корни аррорута. Индейцы называют аррорут вапату. Отец рассказывал мне об индейском способе сбора вапату – босиком забраться в грязь и выдергивать клубни пальцами ног. Я не всегда могла определить, когда отец шутит, а когда говорит серьезно, поэтому никогда не пыталась это сделать. Мы использовали старые грабли с четырьмя зубьями, которыми фермеры сгребают сено. Отец натягивал болотные сапоги, заходил в глубокую грязь у берега и принимался возить в ней граблями взад и вперед. Моя задача заключалась в том, чтобы собирать клубни, всплывающие на поверхность. Вода была такой холодной, что я с трудом выносила это, но, как любил повторять отец, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда я была еще совсем маленькой, отец обвязал вокруг моей талии веревку и бросил меня в воду – так я научилась плавать.

После того как я узнала правду о маме и папе, я стала часто задумываться, почему мама не убежала. Если она так ненавидела жизнь на болоте, как говорила потом, почему не ушла? Она могла уйти по замерзшему болоту зимой, пока мы с отцом расставляли силки. Натянуть резиновые сапоги отца и выбраться из болота, пока мы с отцом рыбачили в каноэ. Уплыть в этом каноэ, пока мы охотились. Я понимаю, что, когда отец притащил ее в хижину, она была еще совсем ребенком, и многое из этого не приходило ей в голову. Но за четырнадцать лет уж можно было разобраться, что к чему.

Теперь, прочитав несколько блогов девушек, которых похитили и долго держали в плену, я лучше понимаю роль психологических факторов в этом деле. В сознании человека со сломленной волей тоже что-то ломается. Можно сколько угодно думать, что, попав в такое положение, ты сам дрался бы, как рысь, но, скорее всего, ты бы тоже сдался. Причем сразу, а не потом. Едва человек окажется в ситуации «чем дольше сопротивляешься – тем больнее становится», ему не понадобится много времени, чтобы научиться делать именно то, чего хочет от него похититель. Это не «стокгольмский синдром». Это даже глубже. Психологи называют это «выученной беспомощностью». Если жертва будет уверена, что похититель воздержится от наказания или даже наградит ее пледом или едой, она сделает все, что он захочет, сделает, невзирая на то, насколько это противно или унизительно. А если похититель причиняет ей боль, этот процесс идет еще быстрее. Спустя некоторое время, как бы жертва того ни хотела изначально, она не будет пытаться сбежать.

То же произойдет с мышью или землеройкой, если вы посадите ее в железное корыто и будете следить за ней. Сначала она примется прыгать на стенки и носиться по корыту кругами, снова и снова, пытаясь найти выход. Через несколько дней она привыкнет к корыту и даже подберется к стоящим на дне мискам с едой и водой, хотя это и противоречит ее инстинктам. Спустя еще какое-то время вы можете предложить ей выход – привязать кусочек ткани или веревки к ручке корыта и опустить один конец внутрь, а другой наружу. Но мышь так и будет бегать кругами, не зная ничего другого, и в конце концов умрет. Некоторые существа просто не могут жить в неволе. Если бы не я, мы с мамой до сих пор жили бы на том холме.

Есть еще один странный факт: мама всегда носила брюки и рубашки с длинными рукавами, когда работала в саду. Никогда не надевала шорты и футболки, которые купил ей отец. Даже в самые жаркие дни. Так не похоже на матерей яномами.

Я стою на вершине оврага и смотрю вниз. Склоны крутые, покрытые редкой растительностью. Ясно вижу тело внизу. Это мертвый офицер, коротко стриженный, с румяными щеками и загорелой шеей, и на вид ему около сорока лет. Довольно стройный, вес его, вероятно, около ста или восьмидесяти фунтов. Я предполагала именно такой вес, когда разглядывала его следы, и, похоже, попала в яблочко. Его голова повернута в мою сторону, глаза удивленно распахнуты, как будто он не может в полной мере осознать весь чудовищный смысл того, что у него в спине – пулевое отверстие.

Я вспоминаю об убитых охранниках и их семьях. О горе, которое будет терзать их еще очень долго, до тех пор пока мой отец снова не окажется за решеткой. Думаю о близких этого человека. О том, что сейчас они занимаются повседневными делами, как будто все в порядке. Они еще не подозревают, что их муж, отец или брат погиб. Думаю о том, что я почувствовала бы, если бы что-то случилось со Стивеном.

Я скольжу взглядом по местности, пытаясь уловить краем глаза хоть какую-то активность на периферии, которая дала бы понять, что мой отец все еще где-то поблизости. Но, когда на противоположном конце оврага раздается крик сойки, а затем начинает стучать дятел, я понимаю, что он ушел.