— Спасибо, спасибо, спасибо.

— Ты уверен, что в музее никто не будет возражать?

— Они ничего не узнают. А если даже и узнают, они, так же как и мы, любят хорошие исторические тайны. Если это и вправду недостающее звено, как полагает Рауль, руководство, возможно, захочет ее приобрести. Такое важное открытие принесет нам всемирную известность.

Если я от нее избавлюсь, она перестанет быть моей проблемой. Но проблема, переданная в чужие руки, не перестает быть от этого проблемой.

— Хорошо, тогда так и поступим.

— Дорогой? — обращается он к Раулю, отвернувшись от трубки.

Издали, откуда-то из недр квартиры, раздается голос Рауля, который приближается по мере того, как Джеймс идет к нему.

— Дорогой, Зои подняла оба больших пальца вверх.

— Пожалуй, только один, — говорю я, смеясь.

— Только один палец.

Рауль берет телефон:

— Ловим тебя на слове.

— Желаю скорейшего выздоровления.

— Ты прелесть, — хрипит он. — Неудивительно, что Джеймс тебя обожает. Мы собирались лететь в Майами на следующей неделе, но там формируется ураган.

Потом его рвет.

Холодок пробегает у меня по спине.

Сейчас

Крики Лизы выдергивают меня из тяжелого сна. На часах 2:24 ночи, а по ощущениям в теле — 20:15 вечера, что на пятнадцать минут позже того момента, когда я положила голову на свой рюкзак под раскидистым деревом.

Она теперь другая. Чего-то в ней недостает. Не только потерянного глаза.

Я ругаю себя. Мое рациональное сознание говорит, что я была слишком утомлена и что, независимо от того, хотела я или нет, все равно уснула бы в ту ночь. Песочный человек[19]иногда берет свое, не сообразуясь с ценой. Но другая часть меня пеняет, что я могла бы сделать больше для защиты одного подопечного.

Двоих.

— Что случилось? — спрашиваю я хриплым ото сна голосом.

— Просто сон приснился, — отвечает швейцарец.

Этой ночью он стоит на часах.

Двоих. Лизы и моего нерожденного ребенка. Хотя пока это еще не настоящий ребенок, так ведь?

Что сейчас происходит в моем животе? Я не помню. Сведения о событиях между зачатием и рождением все больше путаются у меня в памяти, когда я пытаюсь распределить их по неделям. Сейчас уже появилось сердцебиение, это я знаю. И ногти. Но я помню это по фильму, а не по схеме во временном медпункте и не по книге, которую мне дал врач, совершенно ничего не знавший о деторождении. Он снабдил меня витаминами и пожелал удачи, и это все, что от него можно было получить. Беременность не имеет значения. Сейчас. Роды далеко не на первом месте, когда все вокруг гибнет. Новая жизнь не восполнит старую.

Я могла бы спросить у швейцарца. Он, наверное, знает, какие клетки сейчас делятся, обособляясь в органы, каково соотношение человекоподобного и инопланетного во внешности плода. Он, должно быть, знает, насколько нормально это едва заметное дрожание.

Пока я размышляю, спрашивать или нет, Песочный человек возвращается. Он шагает через поле, запустив одну руку в мешок, чтобы набрать песка. Вот он здесь, под деревом, склонился надо мной. «Спи», — говорит он и окутывает меня дремотным туманом, в котором остается совсем немного от настоящего. Только слова, произнесенные голосом швейцарца.

— Прекрати, англичанка, — говорит он. — Сны для слабаков.

— Ты планировала беременность? — спрашивает швейцарец какое-то время спустя.

Не спим только мы двое в этот недолгий промежуток между тьмой и светом.

— Нет, это явилось сюрпризом.

Тогда он начинает говорить, рассказывая, чего можно ожидать, когда ты в положении, и не давая мне возможности вставить хоть слово.

У меня есть вопросы, страхи. Швейцарец заполняет пробелы в моих знаниях фактами.

Тогда

— Вы ведете активную половую жизнь?

На этот раз это не доктор Скотт. Незнакомое лицо и белый халат, который может значить, а может и не значить, что он действительно врач. Он представился, когда я вошла, но мой мозг дал осечку, и его имя растворилось в стерильно чистом кондиционированном воздухе.

— Нет.

Он не похож на врача. Он лишен живости, обычно присущей врачам. Они всегда куда-то торопятся. Их ноги, как правило, обуты в удобные туфли, а не в крепкие ботинки с массивными носами. Эти ботинки никогда не бывали в приемном отделении. Никогда они не бывали и на строительной площадке. Если я опущусь на колени и поднесу лицо к полированной коже, то увижу там свое искаженное отражение. Комната смеха со своими кривыми зеркалами живет на этих ботинках, напоминая мне, что с тех пор, как на прошлой неделе подохли мыши, «Поуп Фармацевтикалз» существует словно во сне. Все немного не так, как должно быть, все происходит не так, как происходило раньше, и если лица те же, то души, скрывающиеся за ними, уже другие. Незнакомцы кивают, улыбаются, заговаривают со мной, как будто мы работаем вместе уже два года.

Даже лицо Джорджа П. Поупа в вестибюле изменилось. «„Поуп Фармацевтикалз“ считает вас частью своей семьи», — говорит он, как и раньше, но теперь в этих словах чувствуется ложь.

— Вы уверены?

— Совершенно. Хотя я и не понимаю, каким образом это может вас…

— Есть ли подозрения на беременность?

— …касаться. Нет.

Он похож на охранника. Правда, я видела почти весь штат секьюрити вокруг здания и в столовой, и этот тип не из наших.

Охранники «Поуп Фармацевтикалз» совершают свои обходы при люминесцентном освещении, а у этого парня настоящий загар. Настоящий солнечный загар. Жесткость укоренилась и в его внешности, и в поведении. Он не из тех, чья жизнь проходит в ожидании от одного пончика до другого.

Он делает пометки в толстом блокноте. Или, может, отвечает на вопросы теста: Являетесь ли вы тайным сторонником теории заговора? Насколько хорошо вы осведомлены о состоянии своего сексуального здоровья?

— У вас были недомогания за последний месяц?

— Нет.

— А в последнюю неделю?

— Я вам только что сказала, нет.

— Вы испытывали недомогание сегодня?

— Нет.

— Испытывал ли какие-либо недомогания в последнее время кто-либо в вашем ближайшем родственном и дружеском окружении?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

Он мне не верит. Недоверие недвусмысленно читается на его лице. Сбоку его челюсти появилось еле заметное подергивание, совпадающее со стискиванием зубов.