— Это мираж, — говорит швейцарец, лежа на асфальте.

Моя рука падает. То же происходит и с моим двойником. Чувствую себя дурой.

— А-а-а…

Лиза прикрывает рот обеими руками. Ее здоровый глаз морщится в уголках, напоминая картофельные чипсы.

Я снимаю куртку и рубаху и раскладываю их на сухом асфальте. Затем ложусь рядом с моими одежками и представляю, будто я лежу на пляже, нежась на песке.

Следующий встреченный нами человек уже не мираж, хотя сначала я приняла его голову за баскетбольный мяч. Мяч катится, подпрыгивая над горизонтом, пока под ним не появляются плечи и остальное тело.

Италия славится своими кожаными изделиями, и лицо этого человека тому подтверждение: коричневое и гладкое, оно десятилетиями пеклось на солнце. Отполировано временем, с гордостью сказал бы продавец, если бы я покупала старинное кожаное кресло. Его кожа обтягивает стройное тело, что свидетельствует о хорошей физической форме еще до наступления конца света. Он идет широким целеустремленным шагом. Этот человек знает, куда ему нужно, или, по крайней мере, создает видимость того, что движется в нужном направлении.

— Он один, нас трое, — говорит швейцарец.

Человек подходит ближе. Ладонью, приставленной козырьком, он прикрывает глаза от солнца. Его походка утрачивает самоуверенность.

— Чао!

Он останавливается, поднимает голову, будто ожидает, что его приветствие вернется к нему эхом.

— Привет! — отвечаю я.

Он поднимает обе руки и улыбается белоснежной улыбкой.

— Parli inglese?[20]— спрашивает его швейцарец.

Пришелец вытягивает указательный и большой пальцы, сжимая их кончики.

— Чуть-чуть.

Он — военный. Или был им. Или взял военную форму у хорошего знакомого. Или убил кого-нибудь за нее. Но его ботинки, хоть и поношенные, сидят на его ногах как влитые, что заставляет меня поверить, что он военнослужащий.

— Здравствуйте, друзья. Я иду из Таранто.[21]

— Плохи там дела? — спрашивает его швейцарец.

Солдат пожимает плечами.

— Сейчас дела везде плохи, друг.

Как выясняется, он кое-что знает о том, что для меня имеет большую важность. Пробелы в знании английского языка он восполняет итальянскими словами.

— Месяц назад пришел корабль, полный мертвых людей. Он столкнулся с причалом. Бабах!

Он изображает руками в воздухе взрыв.

— Но один на борту был живой. Сумасшедший. Он стоял на палубе и смеялся, глядя, как горят мертвецы. Никогда не видел ничего подобного.

— Вы были на войне? — спрашиваю я.

— Нет, я был здесь. Я помогал охранять наших врагов в…

— Концентрационных лагерях, — помогает ему швейцарец.

Солдат кивает, подтверждая предположение о его прошлой работе.

— Да, мы туда помещали наших врагов, когда началась война. Когда разразилась эпидемия…

Он проводит ладонью зловещую черту поперек горла.

Пока мы говорим, наступают сумерки, а вместе с ними подходит время ужина.

— Он симпатичный? — спрашивает меня Лиза.

Я смотрю на солдата и говорю Лизе правду:

— Когда-то был. У него приятное лицо, добрые глаза.

— Как ты думаешь, он женат?

— У него на руке нет кольца.

Лиза на ощупь находит велосипед, прислоненный к стволу дерева. Ее губы слегка шевелятся, когда она руками пересчитывает наши припасы. Их слишком мало, и осознание этого отражается на ее лбу морщинами.

— Мы должны предложить ему поесть? — разочарованно спрашивает она. — У нас мало продуктов.

— Он будет ужинать с нами.

— Почему?

— Помнишь, я говорила тебе, что мы должны сохранить в себе то, что делает нас людьми?

— Да.

— Поэтому он будет есть с нами.

Мужчины о чем-то беседуют в некотором отдалении, пока мы с Лизой расковыриваем консервные банки с едой. Швейцарец прерывает разговор, вытаскивает маленькую коробку и сует мне в ладонь.

— Спички?

— Достаточно подсохли, чтобы разжечь сегодня костер. Займись этим.

Он и солдат растворяются в подступающей ночной мгле прежде, чем я успеваю задать свои вопросы.

Мне никогда не приходилось разжигать костер в полевых условиях, но я знаю, что справлюсь.

— Давай поснимаем этикетки с консервных банок. Мне нужна бумага.

— Куда они ушли?

— Они не сказали.

— Почему?

— Я не знаю.

— Ты многого не знаешь. В отличие от него.

— Да, это верно. Еще несколько месяцев назад я жила обычной жизнью, занимаясь множеством малозначащих дел, а пару недель тому назад я пресекла изнасилование, так что у одной юной особы появился шанс выжить. Кто знает, что он изучал в это время.

— Спасибо, — говорит Лиза. — Я, кажется, так тебя и не поблагодарила.

— Пожалуйста. Я бы сделала то же самое, если бы это случилось.

— Потому что ты должна так поступать?

— Потому что это правильно. И потому что ты мне нравишься.

— Даже несмотря на то, что я упрямая и неблагодарная?

Мне удается рассмеяться.

— Ты упрямая, неблагодарная и симпатичная. Симпатичнее меня.

— Правда?

Она просияла от удовольствия.

— Гораздо симпатичнее.

— Как ты думаешь, он мог бы меня полюбить?

— Швейцарец?

Она кивает.

— Если нет, то это не твоя вина. Мы все теперь изменились.

— Я могла бы его полюбить, — говорит она. — А он — меня.

Между нами повисает неуютное молчание. Швейцарец не пророк, тем не менее Лиза так и сидит, обратив лицо в ту сторону, куда он удалился, как будто может вернуть его одной лишь силой своего желания. Этот человек для нее все равно что Мекка.

Огонь шипит, пляшет на сырых сучьях, пока оставшаяся в них влага не улетучивается, превратившись в пар. Я сижу на корточках, одновременно испытывая удовлетворение и тревогу. Неотрывно смотрю на пламя, словно оно способно предсказать будущее.

Ночную тишину пронзает хлопок.

Лиза подскакивает со своего невидимого молитвенного коврика. Налетает на костер.