Горько говорить, но это так: обличать друг друга во всех смертных и бессмертных грехах сделалось профессией среди недавних соратников. Видимо, оттого, что преступная власть от наших обличений страдала мало, другому чувству вырабатываться было не из чего, и весь пафос недовольства перешел на ближних. Так легче, и результаты налицо. И больно, и стыдно от какой-то общей нашей вины несогласия.

– А тут еще смерть вырывает из наших рядов едва ли не самых достойных и мудрых. Вот ушел Вадим Кожинов. Трудно даже это произносить. Непоправимое горе! Как подумаешь, что уже больше не поехать к нему, не поговорить, не посоветоваться…

– Это огромная потеря, пока еще не осознанная полностью. Для такого осознания надо подготовить место, как подготавливается оно длительной болезнью, свыкнуться с мыслью, что человека может не быть. А тут вдруг сразу, не отрываясь от работы, точно неосторожно оступился и «провалился». Мы настолько привыкли, что у нас есть Вадим Валерианович Кожинов, и он, сколько бы ни путали путаники отечественной культуры и истории, все расставит по местам, поймает за руку, всему даст точное объяснение… – настолько привыкли, что и в горе прежде явилась невпопад какая-то детская обида: да что же это он? Как теперь без него?

«Исследователь» и «следователь» – слова близкие, одного корня, и означают они поиски правды. Кожинову в последнее, самое тяжкое для России, преступное десятилетие, быть может, больше даже подходит «следователь» – в нравственном смысле: свои поиски он вел не бесстрастно, не по-буквоедски, а словно спасая самую близкую судьбу, торопясь представить доказательства оговора и подтасовок. Даже тому, что происходит на наших глазах, Вадим Валерианович давал свое самостоятельное объяснение, и оно оказывалось более верным. Он постоянно находился рядом с нами, но шел как бы чуть обочь – откуда видно лучше и где потайное смещение культурных и общественных пород оставляет читаемые знаки.

Что говорить! Он был одним из тех и даже более чем кто-либо другой, кто помогал нам добывать Отчизну нашу. Он очень нужен сегодня и как нужен был бы завтра…

– Есть одна острейшая проблема, которая разводит людей, даже иногда искренне любящих свою Родину, и разводит очень резко. Это отношение к социализму, к нашему советскому прошлому, а через него – и к нашему будущему: каким ему быть. Тема, о которой мы много говорили и с Вадимом Валериановичем. Он ею в последнее время все больше занимался и, насколько я понимаю, собирался заниматься еще больше.

Гениально сказал в свое время Есенин: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье». Наверное, такое большое, великое, даже величайшее, как советское семидесятилетие, будет в полной мере увидено и оценено лишь будущими поколениями. Но ведь очень многое, по-моему, уже сегодня ясно! Стало ясно даже для многих из тех, кто еще вчера оценивал советскую действительность почти сплошь негативно. Ельцинское десятилетие и для них выявило, что есть что, всем показало, сколько доброго, человечного, истинно общинно-коллективистского мы потеряли. Недаром же Борис Примеров, трагический русский поэт, воскликнул в предсмертных стихах: «Боже, Советскую власть нам верни!»

Я понимаю, что это тема для очень большого отдельного разговора. Да и не для одного, конечно. Но давайте хотя бы коснемся того, что мы действительно потеряли.

– Только теперь начинаешь вполне понимать, в какой уникальной стране мы жили. Хлеб в столовых бесплатный, а в магазинах стоил копейки; образование бесплатное да еще и заставляли учиться (вот диктат!); о наркоманах слыхом было не слыхать; из одного конца страны размером в шестую часть суши в другой ее конец можно было долететь за половину зарплаты, над бедностью которой теперь издеваются; искусства процветали отнюдь не за счет гадостей; интеллигенция с черными бородками и плутоватыми глазками не в Кремле восседала, а по кухням шепталась… И на что клюнули? На роскошные витрины? Они теперь и у нас сияют всеми цветами изобилия, за колбасой никакой очереди, но где встать в очередь за теми тысячами, чтобы купить самую дешевую?

Идеализировать советский период не надо, тягот, происходящих из твердолобой идеологии, не желавшей поступиться ни одной буквой, хватало. За это и поплатился коммунизм, получив Горбачева. Но социальные завоевания будут долго еще нам сниться как чудный сон. Да и кроме того – как можно отвергать целую историческую эпоху, в которой страна добилась невиданного могущества и стала играть первую роль в мире?! Это так же недостойно, как полностью отвергать предыдущий, монархический, период, который длился сотни лет, выстроил империю в самых обширных границах, а народ наш выстроил в такой духовной «архитектуре», что в красоте и тайне своей она не постигнута до сих пор. И это она дала Достоевскому право заявить о всемирности русского человека и вывести ее, всемирность, из национальных качеств. Но в том и другом случаях, как в случае с империей, так и с коммунизмом, обе системы рухнули прежде всего от внутреннего разложения. Самые талантливые и верные защитники монархии на исходе ее – М. Меньшиков, Л. Тихомиров, В. Розанов – в голос вынуждены были признать: «прогнившее насквозь царство», «отшедший порядок вещей», «монархия разрыхлилась». Последние дни коммунизма проходили на наших глазах; мы свидетели того, что он не мог себя отстоять ни единым решительным действием. Как в том, так и в другом случаях обновление было необходимо. Но было необходимо обновление, а не полное разрушение и полное противопоставление. Не общественное бешенство, не расправа с тысячелетней традицией, равно как и с лучшим из последнего перед «рынком» строя. Силы, ввергнувшие Россию в катастрофу, известны, они сейчас жируют и насмехаются над нашей неспособностью извлекать уроки. Известен и тот «вол», которому вновь предстоит из последних жил вытягивать страну из пропасти, – народ наш, ему никак не дают выбраться из непосильной истяги. Мы твердим: национальное, национальное… Не было в XX веке национальной политики в отношении к русскому человеку, и все «передовое человечество» призвали сейчас, чтобы не было ее и в XXI веке.

– Режет ухо и сердце (сколько уж мы об этом говорили!) вопиющая русофобия – на так называемом российском телевидении и по радио, в газетах и книгах. Не где-нибудь, а в России! Что-либо, на ваш взгляд, можно предпринять реальное, чтобы остановить в конце концов такой беспредел?

– А что предпринять? Закон в Думе не примешь. Да и это значило бы расписаться в полной своей беспомощности – требовать закона, который предписывал бы Хакамаде, Немцову и всей этой теплой компании, так уютно устроившейся в России, уважение к русскому человеку. Не будут ни они, ни «гроздья» подобных им, облепившие все ветви власти, уважать нас до тех пор, пока не придадим мы твердости и крепости своему имени. Десятки тысяч человек получили в прошлом году новые российские паспорта, в которых не существует больше графы о национальности, а возмутился и написал об этом в газету («Советскую Россию») только один. Только один пришел в недоумение, почему, по какой-такой государственной потребности в основном документе, удостоверяющем личность гражданина, изъято имя его народа. Точно так же многим тысячам из нас, летающих на самолетах, в авиакассах выписывают билеты на внутренних линиях на английском языке. Что, русский не годится, вышел из употребления? Массе людей наплевать, на каком языке компьютер оформляет им билеты, – лишь бы везли, и лишь один, насколько я знаю, пытается подать в суд на авиакомпанию «Сибирь», с которой имел он дело и которая не признает государственного языка. Пытается подать в суд, да не может найти адвоката, все они непонимающе пожимают плечами: зачем вам русский язык?