большому серебристому ковру или озеру, волны которого колышутся на качелях ветра.

К поясу мальчика была привязана плетеная праща, на веревочке, перекинутой через грудь, висела сумка с провизией. Малыш был уже совсем недалеко от поля, где ему предстояло трудиться, однако в то утро он пошел кружным путем и добрался до места, когда его товарищи уже час как работали. Лишь только он появился, мальчишки подняли его на смех за опоздание, а управляющий отечески пожурил:

— Нужно все время идти по тропинке, она сокращает путь.

Мальчик тотчас же присоединился к ватаге ребятишек, которые побросали работу и уставились на новенького.

Управляющий подождал, пока ребята удовлетворят свое любопытство, и громко закричал:

— Гоните птиц! У этих чертовых тварей сегодня адский аппетит… Гоните их, ребятки!

И дети с оглушительным криком рассыпались по полю, запуская в птиц крупными камнями, которые со свистом вырывались из пращей. Когда камень попадал в середину сидящей на поле стаи, тучи птиц взмывали в воздух.

— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..

Науку эту усвоить было нетрудно. Поэтому скоро новенький уже верховодил группой пахареадоров, крича во все горло, и старательно работал пращой, за изготовлением которой его отец провел бессонную ночь.

В первый час все шло как полагается.

Сначала мальчика забавляло, что черные птицы, словно ошалев от криков, испуганно взлетают в воздух. Но постепенно его начало злить упорство этих уродин. Еще не успевало затихнуть эхо от треска соломенных пращей, как птицы садились снова, будто издевались над мальчишками.

— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..

Очень скоро упрямство птиц привело его в ярость. Охваченный бешенством, он, как звереныш, ринулся к одному облюбованному птицами месту. Один из сотен камней, которыми он забросал стаю ранил птицу, и она осталась лежать на земле с открытым клювом и сведенными лапками. Он подобрал ее и свернул ей шею дрожащими пальцами. Потом вытер окровавленные руки о грубые штаны, сделал себе султан из черных перьев и воткнул его в шляпу.

— Эй — эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..

Но когда лучи солнца кинжалами вонзились ему в голову, он почувствовал усталость. Сначала у него пересохло горло, и даже крики, вырывавшиеся из груди, причиняли острую боль. Потом онемела рука, которой он вращал над головой пращу. Рука распухла, кисть страшно ныла, и боль добралась до плеча.

Босые ноги мальчика скользили в бороздах, он то и дело оступался, натыкаясь на мелкие острые камешки, которые больно ранили нежную детскую кожу.

Сердце словно застряло у него в горле, мешая набрать воздуху в легкие, из воспаленных глаз бежали слезы.

Когда настало время обеда, мальчик без сил повалился в тень. Есть ему не хотелось, и он позволил товарищам расправиться с его припасами.

Передохнув, мальчик снова принялся за прерванную работу. Но окровавленные ноги подкашивались, и птицы, воспользовавшись поражением одного из самых упорных своих преследователей, пировали в свое удовольствие.

Лишь время от времени слышался треск пращи и пронзительный крик:

— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..

Рабочий день детей начинался и кончался вместе с солнцем. Когда стало темнеть, птицы полетели к горам, а маленькие человечки собрались домой.

По дороге все пели, кроме новенького. Песни товарищей не радовали его — он был еле жив.

Когда над зарослями тростника показались первые крыши, он совсем потерял силы и упал без чувств посреди дороги; он не помнил, кто донес его до родительской хижины.

Дома, лежа на циновке, он бредил: ему чудилось, что миллиомы гигантских красных птиц клюют ему ноги, что у него вылезают глаза, а по жилам разливается жгучее солнце…

Мать растерла его говяжьим жиром, велела опустить ноги в таз с горячей водой, положила на лоб мокрую тряпку. И при этом одну за другой прочла молитвы — три раза «Во здравие» и дважды «Верую», согласно целительной формуле Марии Антонии, соседки.

Отец, гладя дворового пса Койота, приговаривал:

— Завтра он встанет здоровехонький и пойдет на работу… И на его субботнюю получку мы купим маис и засеем участок…

А у разметавшегося в жару малыша время от времени вырывалось:

— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..

Кармен Баэс (Мексика)

ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ХОТЕЛА БЫТЬ ЛОШАДЬЮ

— Ты кем хотела бы быть?

— Я — ласточкой.

— А я — деревам.

— А я — солнцем.

Девочка-хромоножка говорит:

— А я хотела бы быть богом.

— Богом?

— Да, я хочу быть богом.

— Ты глупости говоришь. Я бы не стала богом ни за что на свете.

— Почему?

— Потому что у него очень уж много всяких забот. Все только и знают, что приставать к нему со своими просьбами. Едва взойдет солнце, а люди уже начинают: «Господи, пошли дождичка». Бог прячет солнце и посылает дождь. А люди опять недовольны: «Господи, пусть выглянет солнце и перестанет этот дождь». Бедный бог, как ни вертится, не может угодить всем. Нет, я ни за что на свете не согласилась бы быть богом. Даже за мешок золота.

Хромоножка слушает, и ей уже и самой не хочется быть богом.

Теперь она согласна на меньшее: ей хочется стать лошадью.

Ночью, когда ее подружки уже спят, она неподвижно лежит в своей белой кроватке и представляет себе, как она стала резвой лошадкой, как она бежит по степи, взбирается на холмы, одним прыжком перелетает через реку.

Когда утром она просит бабушку купить ей лошадь, домашние, снисходительно глядя на нее, говорят:

— Вот выдумала тоже! С ее-то ногами кататься на лошади.

Но на самом деле девочке вовсе не хочется, чтобы у нее была лошадь. Она хочет сама быть лошадью. Да, обыкновенной лошадью, с четырьмя ногами, чтобы бегать по всему свету, а не сидеть целый день в этом низкам кресле, пока бабушка не приготовит ужин и не перенесет ее на кровать.

Девочка никому не говорила о своих тайных мечтах. Ведь над ней могли бы посмеяться!

Но один раз, когда она разговаривала с соседским мальчиком, который зашел к ней после школы, девочка призналась:

— Знаешь, мне хотелось бы стать лошадью.

— Лошадью?

— Да, обыкновенной лошадью, с четырьмя ногами.

Мальчик ничего не сказал, а только поглядел на одеяло, прикрывавшее ее хромую ножку: он очень хорошо понял, почему девочке захотелось стать лошадью.

— Но ты подумай! Будь ты лошадью, тебя бы кормили соломой и овсом, на тебе бы ездили верхом и спала бы ты в конюшне.

Когда мальчик ушел, девочке стало так грустно, что она заплакала. Ей уже не хотелось быть лошадью. Ей не хотелось быть никем. Она вдруг почувствовала себя маленькой-маленькой,