И вдруг вместо опасности, к которой Эрнандес был готов, он встретил доброту и сострадание Старшего Брата. Можно было умереть со стыда! Он готов был провалиться сквозь землю.

Видя, что Эрнандес молчит, Аграмонте продолжал:

— Уходи, не раздумывай больше и сделай это сегодня же.

И тут в памяти Трухильо всплыли слова клятвы, которую он давал, вступая в ряды повстанцев революции. Он вспомнил робкий поцелуй невесты, совсем еще девочки, которая кусала губы, чтобы не расплакаться и не огорчить в последние минуты перед разлукой своего жениха, чьей отвагой она так гордилась; благословение старухи матери, которая на прощание говорила ему об отце, сражавшемся за Кубу в войне 1868 года…

И пока Эрнандес Трухильо вспоминал все это, капитан Аграмонте снял свою грубо заштопанную, запачканную красноватой глиной рубаху и широкополую шляпу из пальмового волокна. Он держал их в руках, и на лице его было смущенное выражение, как у человека, преподносящего слишком скромный подарок. Потом протянул шляпу и рубаху Эрнандесу и сказал извиняющимся тоном:

— Бери. Прости, что они такие потрепанные. Но все-таки ты будешь выглядеть приличней, когда сдашься испанцам.

Эрнандес Трухильо от удивления переменился в лице:

— Как же капитан? А вы?

— Не беспокойся. Мои ребята вряд ли покраснеют, если увидят меня без рубашки. Пусть грудь моя будет совсем открыта для вражеских пуль.

На мгновение он замолчал. Потом продолжил:

— Я хочу попросить тебя об одной услуге. Ни к чему, чтобы испанцы знали, что у нас нет оружия. Возьми мой револьвер. Я обойдусь и одним мачете.

Эрнандес Трухильо хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и он издал лишь какой-то нечленораздельный звук. Наконец он с рыданием выговорил:

— Капитан! Не надо, капитан!

Голова его склонилась под тяжестью охватившего его раскаяния. Несколько минут он стоял неподвижно. Потом поднял на капитана затуманенные слезами глаза:

— Капитан! Я был трусом и предателем! Пусть Куба простит меня. Клянусь, что в первом же бою я искуплю свою вину. Я… я…

И больше он ничего не сказал. Он повернулся, чтобы уйти, и, пошатываясь славно пьяный, сделал несколько шагов.

Внезапно его остановил голос капитана:

— Так остаешься? Обнимемся же, черт тебя побери!

Они крепко обнялись, и Франсиско Эрнандес Трухильо, повстанец, который мог, не дрогнув, смотреть в лицо смерти, разрыдался, как мальчишка, на плече Старшего Брата.

Гильермо Росалес (Куба)

ХВАСТУНИШКА АСОГЕ

Acогe всего одиннадцать лет. Но он уже солдат. Он мал ростом, худ, но зато подвижной, как ртуть. Асоге носит большой старый берет, заломив его точно поварской колпак. Берет этот не падает у него с головы только благодаря большим оттопыренным ушам. Военная форма слишком велика для Acoгe. И чтобы не наступать себе на брюки, он заправил их в высокие шнурованные ботинки, такие высокие, что они достают ему до колен.

Acoгe родился в горах, в крестьянской семье. Может быть, поэтому он не всегда говорит правильно, но зато он очень смышленый паренек. И очень исполнительный и серьезный солдат. Правда, есть у него одна слабость: любит он похвастать. Но какой мальчишка в его возрасте этого не любит? Фантазии у Acoгe хоть отбавляй!

Солдаты, которые знают об этой слабости Acoгe, постоянно пристают к нему с просьбой рассказать что-нибудь о его подвигах — например, о том, как он поймал бандитов.

И вот вечером, после ужина, сидя у костра, Acoгe рассказывает свои истории, а солдаты только за животы хватаются от смеха.

— Было нас одиннадцать человек, — начинает Acoгe. — Я и еще десять солдат. И вот вдруг вижу, прямо на меня из леса выскакивают бандиты. — Acoгe бросается на землю и строчит свой рассказ как из пулемета: Я падаю. Бах, бах, бах! Впереди бандитов их главарь, он палит прямо в меня. Руки у него все в татуировке, вот провалиться мне на месте! Другой бандит — кривой, а на шее у него цепочка с продырявленной монетой. Я даю очередь — и монеты как не бывало! Честное слово!..

Закончив рассказ, Acoгe уходит. В своих огромных башмаках он здорово смахивает на Чарли Чаплина. Но вид у него важный и довольный. Он не сомневается, что все поверили в его небывалую храбрость.

Солдаты посмеиваются над историями Acoгe, но все же кто-нибудь обязательно скажет:

— А все-таки плохо, что наш Acoгe любит прихвастнуть. Нехорошая это черта.

И вот однажды ночью в Банао произошел случай, о котором стоит рассказать.

Рядом с лагерем раздалось несколько автоматных очередей. Солдат подняли по тревоге. Все выскочили из палаток с винтовками наперевес. Командир приказал погасить костры, на которых готовился ужин, и наступила, настороженная тишина. Вдруг из кустов, окружавших лагерь, послышался треск. Солдаты вскинули винтовки. Треск сучьев становился все громче — видно, кто-то бежал по зарослям напролом.

И тут при свете луны все увидели, как из кустов выскочил маленький перепуганный человечек. Как вы, наверное, уже догадались, это был наш приятель Acoгe. Он бежал в одном ботинке, а другой ботинок и винтовку держал в руках. Берет сполз ему на самые глаза, но Acoгe и не думал его поправлять. Вид у мальчишки был смущенный, и растерянный.

— Не стреляйте! — крикнул Acoгe. — Не стреляйте, это я! Я только что прихлопнул двух бандитов.

Отряд окружил Acoгe, и командир строго спросил мальчика:

— Кто стрелял? Что случилось?

Хвастунишка Acoгe набрал в легкие побольше воздуха и, тыча себя в грудь пальцем, затараторил:

— Это тут, недалеко, в пальмовой роще… они наскочили на меня, я стал петлять, уходить в сторону лагеря, а они все за мной… а я все петляю и петляю, дай, думаю, заманю их поближе к нам…

— Давай покороче, — перебил его командир.

— Вот я и говорю, они все ближе и ближе, прямо, что называется, наступают мне «на пятки. Тут я бросился на землю, а то вышла луна и все осветила кругом. Ну, думаю, пропал. А у одного бандита, смотрю, что-то блестит на шее, болтается на цепочке и блестит. И одет он в какую-то рыжую куртку, а другой, это я хорошо разглядел, был во воем черном. Стали они подбираться ко мне, а я как закричу: «Стой! Кто идет?!» Да как бабахну. А потом вижу, они брякнулись на землю и поползли точно ящерицы. Я бабахнул еще раз и… припустил прямо сюда.

Солдаты, недоверчиво покачивая головами, принялись обсуждать между собой рассказ Acore.