Джаго, впрочем, не собирались терпеть устроенное им землянами избиение – по их рядам покатился нарастающий гортанный ор, – и они черной волной побежали в атаку. Киберстрелки присели, растопырив упоры и поводя короткими стволами мортир, и от них к позициям землян потянулись ровные белые полосы. Казалось, что перед самым носом мальчишки вспух шар чисто белого пламени, ударная волна, как молот, долбанула ему в лицо, отбросила на заднюю стенку окопа… и сознание Борьки просто отключилось…

…В себя он пришел тоже резко – словно включили свет. Он стоял возле разбитого сарая, сжимая в руке какой-то чужой, зазубренный тесак, весь буро-коричневый от запекшейся крови. Левый рукав тоже был весь в крови, какая-то незнакомая девчонка торопливо разрезала его, почти непрерывно ругаясь. Окружающий мир обрушился на очнувшегося мальчишку.

Мир был черным. Черное от дыма небо, черная земля, усыпанная черными трупами, – среди них, лениво дымя, догорали какие-то искореженные машины. Вокруг были только разбитые вдребезги, жарко полыхающие развалины, среди которых как-то бессмысленно бродили люди. Джаго нигде видно не было. Борька понял, что это окраина их поселка и что они победили, но эта мысль прошла как бы в стороне от сознания – пока он мало что соображал, воспоминания прорывались в сознание толчками, словно кровь, хлещущая из глубокой раны. Отец, почти беспрерывно палящий из пулемета и орущий что-то, неслышное в царящем вокруг диком грохоте… дядя Антон, спокойно и методично бьющий куда-то из гранатомета… дед, с руганью принимающий из рук распластавшегося по брустверу подползшего Вовки цинк с патронами… страшные, орущие темные фигуры… бьющийся в руках автомат, ровная строчка пробоин, весело бегущая по черному шипастому нагруднику… странно, но Борька никак не мог вспомнить лица… злые дружные стайки харг-каарт, как-то быстро-деловито облепляющие великанов-джаго и бешено бьющие своими короткими охотничьими клинками в лица, в каждую щель в броне… раскоряченная туша киберстрелка – не рассчитанная на ближний бой машина упорно отступала, стараясь поймать землянина в радиус действия своей мортиры – и он, он сам, Борька, так же упрямо идущий вперед, дико вопящий: «А ну, стой, курррваааа!!!» – и поливающий бронированную тушу огнем «абакана», перезаряжая его снова и снова, пока броня таки не поддалась и страшная туша не рухнула, подергиваясь в электрических конвульсиях… Куда делся «абакан» потом, он вспомнить не мог начисто…

Борька удивленно помотал головой и вновь посмотрел на тесак. Неужели это все – он? Простой, ничем не примечательный пионер? Быть такого не может… однако же – есть. Мысль о том, что началась война и он на войне и вокруг война, по-прежнему казалась какой-то кривой, нелепой, неприемлемой. Она не помещалась в мозгу.

Он терпеливо дождался, пока девчонка закончит перевязку, и побрел по разрушенной окраине среди складов и хранилищ, надеясь отыскать кого-то из своих.

* * *

К невероятной радости мальчишки, никто из его семьи не погиб – хотя убитых среди ополченцев насчитали целых двадцать семь человек, а еще семьдесят девять получили ранения. Трупами джаго были завалены все окрестности, их невозможно было сосчитать, хотя кое-кто честно пробовал и сбивался всякий раз, а из раненых землян половина оставалась в строю. Но остальных пришлось эвакуировать в Трезубец. Среди них оказался и дядя Антон – разорвавшаяся рядом мина осыпала его осколками. Большую их часть задержала броня, но и оставшегося хватило, чтобы отправить его в столичный госпиталь. Борька принял это неожиданно спокойно – правду говоря, он сам еще не вполне отошел после контузии и воспринимал мир, словно в тумане.

Отпраздновать победу жители Новой Надежды не успели – в ответ на донесение о ней пришел строжайший приказ губернатора об эвакуации всего мирного населения: к джаго присоединились скиутты и нэйкельцы, а делать рядом с ними женщинам и детям было ну совершенно нечего.

Отцу Борьки пришлось выдержать еще одну битву – дед Семен и бабушка Дина категорически отказывались уезжать, переубедил их только личный приказ майора Иванищева, сообщившего, что для обеспечения эвакуации ему разрешено применять силу. И ему пришлось ее применить, чтобы вывезти из поселка всех мальчишек младше тринадцати лет – о том, чтобы вывезти тех, кто постарше, не учиняя настоящей гражданской войны, не могло быть и речи. Сейчас поселок опустел – в нем остались лишь военные и ополченцы, которые готовились дать бой уже нэйкельцам. Остановить их тут было невозможно, и приказ губернатора предписывал отступать, нанося противнику как можно большие потери. Борька не сомневался в победе – вот еще! – но все же оставлять поселок, зная, что он почти наверняка будет стерт с лица земли, ему ну совершенно не хотелось. Умом он понимал, что дома можно отстроить, а вот убитых уже не вернуть. Но сердце не желало слушать, оно буквально кипело от гнева, и даже воспоминания об убитых его рукой джаго не успокаивали его. Борька знал, что и не успокоится, пока все захватчики не лягут в землю. Если бы хоть один из них ушел живым, он бы воспринял это как личное оскорбление. И знал, что все вокруг думают точно так же.

Эвакуированный поселок как-то сразу стал совершенно безжизненным, ненастоящим, словно военный полигон. От этого впечатления, как ни странно, стало легче на душе – теперь не за кого было бояться. И это же впечатление еще усиливалось видом отрытых повсюду окопов – майор Иванищев распорядился готовить запасные позиции в дополнение к уже готовым. Пока они окапывались, окончательно стемнело, взошла полная Червонная, и в кровавом свете ее низко висящего огромного диска мир окончательно принял какой-то сюрреалистический вид. Ни один фонарь, ни одно окно не горели, и все вокруг состояло из призрачных полос света и непроглядных теней, плавающих в призрачном кровавом мареве – отчасти порожденном луной, отчасти – трепещущими за крышами отблесками далеких пожаров. Жара после заката не спа́ла, и Борька словно плыл в густом, остро пахнущем гарью воздухе.

Как-то вдруг все шевеление прекратилось – все разошлись по позициям и затаились. Перед сидевшим в окопе Борькой лежал обширный темный луг – сплошное море высокой, волнующейся травы, – а за ним поднималась темная, неровная полоса леса. Где-то там мерцали странные огни – то ли свет чужих фар, то ли еще что-то, непонятное. За толщей теплого воздуха они мерцали, словно звезды. Настоящих звезд видно не было – затянувшая небо мутная хмарь едва тлела в падавшем снизу тусклом свете пожарищ. К горизонту она окончательно темнела, переходя в неразличимый мрак, и, глядя на этот тусклый свет, Борька невольно подумал, что они, возможно, единственные люди, оставшиеся в глубине этой душной бесконечной ночи, в этом тусклом мире.

Мальчишка еще терялся в догадках, стараясь понять, что происходит, когда бесшумная белая вспышка мгновенно заполнила все небо. Секунды через три свет стал багровым, замерцал и погас. Борька словно ослеп – наступила кромешная темнота, не было видно ни одного огня, даже вдалеке, только в ослепленных глазах плавали призрачные разноцветные пятна. Еще секунд через пять по ушам ударил тугой грохот, а через полминуты налетел яростный порыв неожиданно холодного ветра. Загремело железо на крышах, затрещали сломанные ветки, и Борька с удивлением ощутил, как на коже тают редкие снежинки. Потом все затихло. Тишина была такой же непроницаемой, как и мрак, – глухой и ватной. Температура упала сразу градусов на двадцать, и мальчишку пробил озноб. Вытянув вперед руки, он прикоснулся к перебравшемуся ближе Витьке и порывисто сжал его ладонь. Грохнуло в стороне врагов – похоже, на них сбросили электромагнитную бомбу, потому что и связь, и даже ночные прицелы отрубились намертво.