Да и скрыть от Бориса было совсем не в ее стиле. Думала, конечно, о себе – как потом с этим жить? Это ведь не ложь, не обман и не хитрость. Это – преступление и предательство их отношений и их любви.

Был еще и страх: а если случатся осложнения? И вернуться домой в тот же день не удастся? И тогда откроется весь ее страшный обман. Борис этого не простит.

А если – того хуже? И девочки останутся без матери, сиротами? Разве мало после этого осложнений?

Не святая, усмехнулась она про себя. Точно сказала Элька – не строй из себя святошу.

Позвонила Эльке и сказала, чтобы та не хлопотала.

– Ну-ну, – вздохнув, прокомментировала она. – Хозяин – барин.

Вечером Елена сказала Борису. Тот удивился:

– И как же это мы умудрились?

– Ну, знаешь ли. Дело нехитрое.

Он не запрыгал от радости, а вздохнув, сказал:

– Ну, так, значит, так. Так тому и быть, – и опять тяжело и шумно вздохнул.

– А если… – осторожно сказала Елена.

– Не обсуждается! – резко перебил он ее.

Потом она часто думала: а может быть, все это оттого, что Никошу они не хотели? Вслух не обсуждали, но про себя-то… И от этих мыслей она так и не смогла избавиться – никогда.

* * *

То, что у Никоши все не совсем в порядке, обнаружилось почти сразу, еще в роддоме. Педиаторша разговаривала с Еленой не поднимая глаз. Да, тяжелые, затяжные (вот вам и третьи!) роды. Да, ручное отделение, щипцы. Длительное прохождение по родовым путям и как следствие – асфиксия. Все так. Она врач, сама все понимает.

Понять было просто, а вот принять…

Дома делали все, что возможно, – массажи, гимнастика, водные процедуры. Гуляли по шесть часов, посменно. Елена, Лелька, опять Елена – после получасового неспокойного сна.

Мама ехать в эту квартиру по-прежнему отказывалась. Елена, разумеется, обижалась. А у Бориса с тещей и вовсе отношения разладились. Он отказывался понимать все эти придуманные и искусственные, дурацкие причины. Ах, воспоминания! Ах, унижение и разбитая жизнь! Ах, предательство, которому нет прощения!

– Твой отец давно в могиле! – кричал он. – А она все носится со своими обидами, как курица с яйцом!

Это была чистейшая правда, с которой Елена внутренне соглашалась. Но все же вслух пыталась мать оправдать.

Борис махал рукой и говорил:

– Бред, Лена! Ты сама-то веришь во весь этот бред?

Правда, Нина Ефремовна предлагала забрать в Елец Ольгу. Про Ирку разговора не было. Но Ольга – единственная помощница. Да и что от нее, кроме помощи и добра? Никаких хлопот. К тому же она так привязана к Никоше и нежна с ним…

Однажды сказала матери:

– А ведь ты Бориса не любишь!

Сказала, как укорила.

Нина Ефремовна пожала плечами:

– Любить тебе положено, Лена. А мне положено уважать или нет.

– Уважаешь? – недобро усмехнулась Елена.

– Смотря за что, – спокойно ответила мать.

– И за что же? – уточнила дочь.

– За успехи в работе, – ответила та.

Ко всем мужчинам, оставившим прежнюю семью, она относилась с презрением и некоторой брезгливостью. Любимый муж дочери и ее зять из их числа не выбивался. Про себя хладнокровно замечала: Елену любит, к детям неравнодушен. Не пьет и, скорее всего, не гуляет. Хотя кто его знает – один ведь раз случилось. Так что веры ему теперь нет. Жестко, но, как считала она, вполне справедливо. И всю жизнь оставалась с ним на «вы». Не забывая сохранять дистанцию.

* * *

Головка у Никоши начала расти в три месяца. Первой, как ни странно, заметила это Ирка, крикнув: «Ой, наш Никошка похож на марсианина!»

Марсиан, разумеется, никто не видел, но рисовали их и правда головастиками с тонкими ручками и ножками.

К специалисту пошли через месяц, поборов Еленин страх.

Все подтвердилось – да, гидроцефалия и как осложнение, скорее всего, ДЦП. Этот вариант очень возможен. Дай бог, чтобы встал, пошел и держал в руках ложку. Про умственное развитие было все понятно – никто не знает, куда кривая вывезет. Среди таких людей бывают и гении, и…

ДЦП, слава богу, не подтвердился. А вот головка… Голова росла у малыша, что называется, не по дням, а по часам. Почти в прямом смысле. Ольга называла брата Одуванчик. И вправду – одуванчик! Тельце тоненькое, а головка…

Врачи успокаивали – тела наберет, и голова не будет так бросаться в глаза.

Оставалось только надеяться! Ждать и надеяться. И еще – трудиться, трудиться и трудиться. Всем вместе, всей семьей. Но главное – Никошке и Елене.

– Только надежда и вера! И тяжкий, ежедневный, титанический труд! – объявила старая профессорша, непререкаемый авторитет в детской невропатологии, с огромным трудом и долгими уговорами выуженная из Подлипок, со старой дачи, где она мирно проводила пенсионный досуг, разводя уникальные и редкие заморские цветы.

А на прощание добавила:

– Все у нас, у медиков, получается не по-людски. Сапожник без сапог, как говорится.

Никоша сел, встал и даже пошел – медленно, шатаясь, как пьянчужка.

Говорить начал поздно, но все и сразу. Первая фраза: «А где Леля?»

Заревели хором – и Елена, и Ольга. Даже Ирка хлюпнула носом? Или – хмыкнула?

Да бог с ней. Не до нее.

Вся жизнь семьи теперь, что вполне понятно, крутилась вокруг этого мальчика – кареглазого, кудрявого, темноволосого и очень хорошенького.

По характеру Никоша напоминал Ольгу – не капризный, терпеливый и послушный. Даже когда его сильно мучили головные боли, он клал голову на колени сестре или матери и просил «погладить волосики».

Борис сына обожал. Ни одна из дочерей не видела от него столько любви и нежности.

Ольга часами читала брату книжки, пока тот не засыпал. Среди ночи мальчик часто просыпался и снова звал Лелю – «погладить волосики, попить и почитать». Ни отца, ни мать Ольга не будила. Зевая, садилась на Никошину кровать и выполняла все пожелания.

Ирка заявила, что «ночные бдения» ей мешают, и потребовала отдельную комнату. Борис отдал ей свой кабинет. С ней уже предпочитали не связываться.

Копили денег на Крым, так необходимый Никоше. А денег на всех не хватало – меньше, чем на два месяца, ехать смысла не было.

Решили, что поедут Елена, Никоша и Леля – без нее Елена не управится.

Ирке были предложены каникулы у бабушки в Ельце. Разумеется, скандал не заставил себя ждать.

Она выкрикивала, словно выплевывала, страшные вещи. Что «этот калека лишил ее всего: и покоя, и нормального отдыха». Что «все носятся с ним, как с писаной торбой».