– Детскому психологу по долгу службы приходится выслушивать ответы окружающих на вопрос «как ты?». По идее, я должен ответить, что все хорошо, но с тобой буду честен: все плохо.

– Плохо?

– Жизнь – ужас и хаос. Мой эмоциональный мир обваливается в бессловесность – не только потому, что Томас еще не научился говорить, а Элинор уже разучилась, но и потому, что сам я чувствую внутреннюю беспомощность: все, что мне подвластно, окружено беспредельностью неподвластного. Это примитивное и очень мощное чувство. У меня не осталось дров для костра, чтобы отпугивать диких зверей, – в таком духе. Но больше всего смущает другое: дикие звери – та часть меня, которая сейчас побеждает. Я не могу помешать им уничтожить меня, не уничтожив их, но, уничтожив их, я уничтожу самого себя. И даже это не в полной мере отражает хаос моей жизни, слишком упорядоченно звучит. А жизнь моя скорее похожа на мультяшную кошачью свару: клокочущая чернота, от которой в разные стороны летят восклицательные знаки.

– Похоже, ты прекрасно разобрался, что к чему, – сказал Джонни.

– Это должно быть подспорьем, но ведь я сейчас пытался описать свое полное непонимание происходящего, – стало быть, это помеха.

– Не помеха тому, чтобы рассказывать о хаосе. Помехой оно будет только в том случае, если ты попытаешься свой хаос как-то манифестировать.

– Может, я и хочу его манифестировать – чтобы он принял наконец материальную форму и перестал быть невыносимым состоянием души.

– Уверен, что какую-то материальную форму он иногда принимает.

– Хм…

Патрик изучил все материальные формы своего хаоса: бессонницу, приступы пьянства и обжорства, неотступную мечту об одиночестве, которое заставляло его мечтать о компании, не говоря уже (или стоит сказать? вокруг Джонни звенело мощное гравитационное поле покаяния) о вчерашнем адюльтере.

Патрик вспомнил, что лишь пару часов назад пожалел о содеянном, и начал потихоньку воображать разумную и взрослую беседу с Джулией. Теперь же, на гребне очередной волны алкогольного опьянения, он все больше убеждался, что просто лег в постель с неправильным настроем. Надо это исправить. Непременно.

– Надо это исправить.

– Что – это? – не понял Джонни.

– А, все! – отмахнулся Патрик.

Конечно, он ничего не расскажет Джонни – еще не хватало, чтобы его воспаленный аппетит попал в какой-нибудь патологический контекст или, того хуже, в терапевтическую программу. С другой стороны, что толку в дружбе, если нельзя быть честным? Они с Джонни дружат тридцать лет. Его родители знали родителей Джонни. Сами они все знали друг о друге. Если бы Патрик задумался о самоубийстве, то первым делом спросил бы мнения Джонни. Быть может, удастся перевести разговор с темы его психического здоровья на другую, излюбленную: о том, как время не жалеет их поколение. Они даже придумали название этому феномену – «бегство из Москвы» (у обоих в памяти еще со школы отпечаталась яркая картинка: окровавленные и босые солдаты разбитого наполеоновского войска бредут средь обледеневших трупов лошадей и людей). В прошлом году Джонни из профессионального любопытства сходил на встречу однокурсников, после чего отчитался о посещенном мероприятии Патрику. Капитан футбольной команды скололся. Самый умный и блестящий студент их группы пропадает на госслужбе. Гаррет Уильямс не пришел, потому что лежит в психушке. Самый «преуспевший» однокурсник стал главой коммерческого банка, но, по словам Джонни, у него «полный провал по части искренности». А искренность, считал Джонни, очень важна – ее отсутствие означает, что человек с большой долей вероятности подохнет в придорожной канаве.

– Грустно слышать, что тебе плохо, – сказал Джонни, прежде чем Патрик успел увести его на нейтральную территорию коллективной разочарованности и утраты своего «я».

– Вчера я переспал с Джулией, – признался Патрик.

– Полегчало?

– Скорее, я начал думать, полегчало ли мне. А надо было просто отключить мозг.

– Ага, вот что ты хотел «исправить».

– Точно. Я не знал, стоит ли тебе говорить… Думал, если мы точно выясним, что происходит, мне придется это прекратить.

– Ты уже все для себя выяснил.

– Ну, не все. Я понимаю, что Томас возвращает меня в собственное детство, – с Робертом такого не было. Может быть, аутентичности этому воскрешению придает необходимость окружать мою мать материнской заботой. Как бы то ни было, по ночам я вижу рок, нависший над нашей семьей… И лучше я буду проводить эти ночи с Джулией – вместо первобытного хаоса, который чувствую я, она может предложить мне сравнительно безобидную увядшую молодость.

– Сплошные аллегории – Первобытный Хаос, Увядшая Молодость. Иногда женщина – это просто женщина.

– До того, как ты ее зажег?

– Нет-нет, это было про сигару.

– Если честно, простых ответов не существует. Только ты подумал, что раскусил…

Патрик услышал над правым ухом тонкий комариный писк. Повернулся и выдохнул в том направлении струйку дыма. Писк утих.

– Разумеется, мне бы хотелось получать настоящий, полноценный и полнокровный опыт – особенно сексуальный, – продолжал Патрик, – но, как ты сам заметил, я начинаю скатываться в царство аллегорий, где все представляет собой какой-нибудь известный синдром или конфликт. Помню, как пожаловался врачу на побочный эффект рибавирина. «Ах да, обычное дело», – сказал он с поразительным, но, увы, незаразным спокойствием. Когда же я поведал ему о другой, не самой заурядной побочной реакции, он только отмахнулся и заявил: «Никогда о таком не слышал!» Мне кажется, я пытаюсь следовать его примеру: выработать иммунитет к переживаниям, концентрируясь на самом феномене. Я все думаю: «Это обычное дело», хотя на самом деле испытываю прямо противоположные чувства, происходящее кажется мне непонятным и опасным, не поддающимся контролю.

Патрик ощутил резкий укол.

– Чертовы комары! – воскликнул он, слишком сильно хлопая себя по шее. – Они меня живьем съедят!

– Никогда о таком не слышал, – скептически произнес Джонни.

– Обычное дело! – заверил его Патрик. – Регулярно случается с папуасами. Вопрос лишь в том, кто именно меня съест – комары или я сам.

Джонни утопил невеселый прогноз в тишине.

– Послушай, – затараторил Патрик, подаваясь вперед, – я практически уверен, что все происходящее со мной сейчас в той или иной мере соответствует структуре моего раннего детства. Нынешние полуночные метания наверняка схожи с чувством свободного падения, которое я испытывал в колыбели, – родители, думая спасти меня от превращения в маленького злобного манипулятора, поступали так, как было удобно им, а мои потребности попросту игнорировали. Как ты знаешь, моя мать всю жизнь выкладывает себе дорожку в ад исключительно благими намерениями, а отец, скорее всего, был поборником характерообразующих преимуществ авторитарного воспитания. Как мне узнать это наверняка – и пойдет ли это знание мне на пользу?