– Куда же вы, ваша светлость? – шагнула вслед за Апраксиной Екатерина. – Мы с вами и не позавтракали даже. Останьтесь, не уходите, очень прошу…

Графиня остановилась и ответила:

– Перекусить мне в дороге придется, чтоб засветло в столицу успеть. Не умею я так – сидеть в тепле, когда мои люди на улочке мерзнут, меня поджидаючи. Они мне дороги так же, как и муженек мой единственный…

– Тогда скажите, чем я могу отблагодарить вас за этот визит? Он на многое открыл мне глаза, поверьте. Можно я вам табакерку, вырезанную из клыка морского зверя, подарю? Просто на память…

– Гадость эту я сроду не потребляла и другим не советую. От Антихриста она к нам пришла. А вот один подарочек попрошу сделать. Не откажете?

– Просите, что пожелаете, – счастливо улыбнулась Екатерина, соображая про себя, о каком подарке может зайти речь.

– Тогда разъясни мне, голуба-душа, что за словечки ты мне сказала, когда я подле тебя разревелась. Не люблю я слез бабских, а тут не утерпела.

– О каких словах речь? – удивилась Екатерина Алексеевна, хотя великолепно поняла, о чем просит графиня.

– А вот хитрить – это уже не по-нашенскому. Так я жду…

– То латинское выражение: «Curae leves loquuntur, ingentes stupent» и в переводе означает: малая печаль весьма красноречива… а вот великая печаль – безмолвна…

– Так я и думала. Оно, как про наших детей говорится: малые дети – малые хлопоты, а большие – с ними и хлопоты великие. Ну, примерно так…

С этими словами она, не прощаясь, вышла, и ее поступь еще какое-то время гулко отдавалась в пустом коридоре. Екатерина Алексеевна не решилась ее провожать и смотрела в окно, как Апраксина подошла к своей карете и тяжело, с помощью крутившегося вокруг нее кучера, взобралась наверх. Хлопнула дверца, послышался щелчок хлыста, и процессия тронулась.

А Екатерина приложила обе ладони к горящим щекам и глубоко задумалась. Да, права Апраксина, они здесь на своей земле, а вот она, жена наследника, чужая, и чужой останется навсегда. Но ей так хотелось стать русской женщиной, понять, полюбить эту страну и народ, который так легко верит в чудеса и всемогущество своих правителей.

7

Через пару дней в Ораниенбаум, в гости к Екатерине Алексеевне, неожиданно нагрянула ее давняя и самая сокровенная подруга Екатерина Воронцова. Она была родной сестрой Елизаветы Воронцовой, прозванной императрицей «маркизой Помпадур», состоящей с мужем наследницы в откровенных интимных отношениях. Но этот факт не смущал Катеньку Воронцову то ли по ее молодости, то ли из желания подразнить старшую, довольно некрасивую сестру. А Екатерина Алексеевна, чувствовавшая себя в последнее время при дворе все уверенней, знавшая о физиологических особенностях мужа, чуть ли не с жалостью поглядывала при редких встречах в коридорах дворца на Воронцову-старшую.

Подруги обнялись, чмокнули друг друга в щеки, и Екатерина в очередной раз позавидовала молодости и бесшабашности, сквозившей в каждом движении и взгляде Катрин, как она ее шутливо называла на немецкий манер. Та же, наоборот, звала ее матушкой-Катеринушкой, подчеркивая разницу в возрасте почти в полтора десятка лет.

– А у нас давеча важная гостья была, – начала первой выкладывать новости последних дней Екатерина Алексеевна. – Ни за что не догадаешься, кто это был…

– Мне об этом уже известно, – задорно откликнулась та. – Сама графиня Апраксина. И даже знаю, зачем приезжала – за муженька своего горемычного просить. Скажете, не так?

Екатерина Алексеевна, не желая показывать свое расстройство и мягко улыбнувшись, ответила:

– Все забываю, что наш дворец, несмотря на его отдаленность, как на ладошке перед всем Петербургом. Знали бы вы, как неприятно себя ощущать букашкой, наколотой на булавку…

– Матушка-Катеринушка, не думайте о таких глупостях. Свет к вам благоволит, все ждут скорых перемен. Обо всем, что происходит в Зимнем дворце, знают наперечет, а вот вы – большая загадка. Вот через день вернусь обратно, если вы позволите заночевать у вас. – Она лукаво подняла глаза на наследницу, зная, что та никогда не откажет ей в этом, и продолжила: – И в столице уже будут ходить самые разные слухи о моем посещении вашей высокочтимой особы.

– Скажешь тоже, «высокочтимой»! – фыркнула Екатерина Алексеевна. – Всеми презираемая и попираемая особа. Так-то оно будет точнее…

Они устроились в спальне наследницы, куда никто из посторонних, кроме самых близких людей, не смел заглядывать. Скрывать им было особо нечего, а атмосфера уюта и покоя располагала к откровенному разговору между подругами. Несмотря на то что время было уже обеденное, Екатерина Алексеевна дернула за шнур, ведущий на кухню, подав тем самым сигнал, чтобы им внесли утренний кофе, который она лично могла поглощать в любых количествах вплоть до позднего вечера.

Вскоре дверь неслышно открылась, и вплыла та самая Настуся, что помогала зашивать прореху на платье графини Апраксиной. Екатерина Алексеевна сдержанно прыснула в платочек, чем удивила Воронцову, привыкшую видеть наследницу всегда сдержанной и сосредоточенной.

Как только девушка, расставив приборы, вышла, разбираемая любопытством гостья не преминула поинтересоваться причиной смеха хозяйки.

– Я сделала что-то не так? – Она обиженно надула свои пухлые губки, хотя то была ее обычная попытка разговорить наследницу, особо не спешившую делиться новостями.

Екатерина Алексеевна с детства приобрела манеру не проявлять открыто своих чувств, а тем более не высказывать без нужды сокровенное. В этом она была полной противоположностью своей матери, готовой поделиться любой новостью с первой встречной, а если к ней являлись гости, то беседы, сводившиеся главным образом к теме достатка соседей, к модным одеждам нынешнего сезона и, естественно, блиставшим на балах офицерам, могли продолжаться часами.

Екатерина или, как ее в детстве звали, Фике, внимательно впитывала в себя все услышанное, но если кто-то спрашивал ее личное мнение, то обычно растерянно пожимала узкими плечиками, давая понять, что не в курсе происходящего. Но за что она больше всего была благодарна матери, так это за ее умение выбирать и приручать нужных ей мужчин. Она давно поняла, что женщины в этом мире – существа достаточно бесправные и их слово для людей состоятельных и с положением ничего не значит. Женщин раз и навсегда лишили малейшего признака ума, оставив в их полном распоряжении кухню и детскую. Недаром родилась поговорка: «Kinder, Küche, Kirche» – дети, кухня, кирха, насмешливо называемая «три женских К». Им были закрыты любые дороги вне дома. Разве что балы и торжественные приемы. И то под неусыпным надзором сотен завистливых глаз.

Все эти испытания пришлось пройти и ее матери, Иоганне Елизавете, или Лизхен, как ее называл дома муж, отец Фике. Обладая определенной настойчивостью и вкусом, она безошибочно могла определить, кто из прибывших на бал мужчин готов отблагодарить ее ценным подарком за несколько минут счастья, проведенных наедине. В великосветском обществе, где в этом плане царила известная широта нравов, никто не осмелился бы назвать жену прусского генерала женщиной легкого поведения или другим оскорбительным словом. В немецком обществе вполне допускался любой вид заработка, если это совершалось по согласию сторон. И Фике, воспитанной в тех же нравах, не окажись она женой будущего наследника, наверняка пришлось бы прибегать к подобным уловкам для обеспечения собственного благосостояния, поскольку всему свету известна скупость немецких мужей на затраты, касающиеся собственных жен.