– Ты особливо много ее сыскал, честной народ обманывая. Покупаешь за гривну, а продаешь за полтину, – попытался урезонить его здоровенный унтер с одной рукой, ловко набивая ею табак в трубочку. – Я вот Апраксина своими глазами видел, как тебя сейчас. Ничего вроде барин, знатный. Мы с ним под этим самым Гросс… Дорс… – попытался он вспомнить место первого сражения русской армии с пруссаками, – стояли и ни в какую не поддались немцу энтому.

– Под Гросс-Егерсдорф, – услужливо подсказал ему статный господин, поджидавший кого-то возле двери и прислушивавшийся к разговору.

– Вот-вот, я и говорю… Егерь Дорм, – закивал унтер, благодарно глянувший в сторону степенного господина. – Стеной стояли, а ядра вокруг нас, словно орехи после ветра, падали. Там-то я свою рученьку и потерял.

– Хорош, видать, орех был, коль такому великану под корешок все подрезал…

– Точно говоришь, здоровенный орех был, а сколько я кровищи потерял… Не приведи Господь, – и он набожно перекрестился единственной рукой.

– Так я и спрашиваю: чего же обратно побежали, коль немец вам уже задницу в полном виде явил? Гнать его надо было дальше, – горячился уже изрядно выпивший возчик. – Показали бы ему кузькину мать, чтоб не смел больше с нами, русаками, вязаться до скончания дней.

– Чего-то я тебя, храбреца, там не видел, когда сражение пошло? – унтер внимательно уставился на не в меру горячившегося собеседника.

– Да не… я это… того… Не был там, – смущенно признался тот и шумно всхлипнул большим красным носом, – у меня в тот раз кобыла сдохла.

– Дык, Апраксин бы тебе другую кобылу дал, – поддел его купчик, готовый не только поспорить, но и помериться силой на кулачках с кем-нибудь при удобном случае.

– Ты мою кобылу не трожь. Она у меня честью-правдой почти два десятка лет служила, – заступился за свою любимицу возчик. – Теперь таких кобыл и не сыскать уже: сколько на нее ни накладешь, а все прет хоть в горку, хоть под низ…

– Вот и загонял бедную скотину, – тут же встрял купчик, – но закончить не успел, поскольку унтер, которому тот пришелся явно не по нраву, врезал ему единственной рукой, да так, что тот весь покраснел, широко открыл рот, пытаясь глотнуть воздух, и без чувств рухнул на соседнюю лавку.

– Айда отсель, пока околоточный не прибежал. Я тут один трактирчик знаю неподалеку, – предложил унтер вознице, и они быстро скрылись.

Купчик все так же продолжал ловить воздух, словно выброшенная на берег рыбина; статный господин безучастно поглядывал по сторонам, а стоявший возле плиты хозяин харчевни громко пробасил:

– Завсегда у нас так: начнут о генералах говорить, что убег, никого не спросивши, а морду бьют своим же, которые под руку подвернутся. А генералам чего, их все одно дальше своей усадьбочки не пошлют. Государыня у нас добрейшей души человек, ни одного супостата не казнила, как на трон взошла. Чего ж им бояться… Так что живи, делай, чего пожелаешь…

Вроде бы не слушавший его господин резко повернулся и отчетливо проговорил:

– «Завсегда» – долго не бывает, попомни мои слова, братец. Скоро иные времена наступят. Немчура к нам повалит, на каждую шею по три рта достанется. Вот тогда будем, как он, – господин кивнул на купчика, начавшего приходить в себя, – воздух глотать, словно сом на отмели.

С этими словами господин вышел, а хозяин харчевни, оставшийся наедине с побитым купчиком, почесал пятерней под войлочной шапкой и, рассеянно глядя по сторонам, задумчиво произнес:

– Вот оно как поворачивается, значится… Через межу шагнешь – высекут и здрасьте не скажут, а когда к нам кто ни попадя через границу едет, тому кланяться в ножки надо и барином называть. Да разве это жизня?! Продам корчму по плевой цене и подамся обратно в родную деревеньку, к семье. Тут сколько ни торгуй, а все одно заберут в казну или чужой карман, не отбрехаешься. Кончаются благие дни, наступают сумрачные…

– Правильно поёшь, – поддержал его окончательно очухавшийся купчик, – пошли у нас ноне: третьины, девятины, сороковины да годовщины. На руках, на ногах по десять перстов, а все кажется мало…

Разговоры о том, что в столицу ждут скорое прибытие немцев, для которых уже освобождают лучшие дома, упорно расходились по Петербургу. Народ начал косо поглядывать на одетых по-заграничному людей, следующих в сопровождении большого числа лакеев.

«У-у-у, немчура проклятая!» – несся им вслед свистящий шепот. Но особых волнений не было, разве что набили морды двум подгулявшим морякам, но и те оказались голландцами, а не немцами. И об Апраксине как-то быстро забылось, поскольку цены на сено в ту зиму неимоверно полезли вверх, к чему немецкая нация была явно не причастна. Зато участились кражи и грабежи, но среди пойманных злодеев ни один немец явлен не был. Так что столица жила обычными страхами, сплетнями и опасениями, что завтра обязательно станет хуже, нежели было.

2

Александр Петрович Шувалов, навестивший Апраксина и беседовавший с ним целых два дня подряд, вернувшись в свою Тайных дел канцелярию, составил подобный отчет, который и был переправлен на стол к императрице. В нем он осторожно писал, будто бы сам генерал-фельдмаршал отрицает всяческие инсинуации, направленные против него, и привел неоспоримые доказательства того, что решение об отступлении всей армии из Пруссии на зимние квартиры на российскую территорию было принято практически единогласно на военном совете.

– Вам в то время уже было известно о болезни матушки-императрицы? – осторожно поинтересовался Шувалов.

– Как Бог свят, ни о чем не знали, – затряс седой головой Апраксин. – Мне о том стало известно, когда под стражей оказался, а так-то откудова бы кто узнал?

Шувалов никак не прокомментировал услышанное и задал новый вопрос, несший в себе основную угрозу:

– С какой целью переписку вели с молодым двором?

– Так я уже сколько раз о том говорил: Екатерина Алексеевна интересовалась, как баталия идет, не мог же я ее высочеству не ответить? Кем бы я, старый осел, был после того? Она хоть и немецких кровей, но жена наследника, – со значением поднял он вверх левую руку.

Апраксин выглядел, находясь в заключении, неважно. Увеличились и без того глубокие старческие морщины на щеках, постоянно слезились глаза то ли от плохого света, то ли от худого отопления в помещении, где он содержался. Но самое главное, как отметил Шувалов, у него начала подрагивать голова, чего тот сам явно не замечал, но время от времени подхватывал ее одной рукой, прижимая к плечу. Это был явный признак начавшейся тяжелой болезни, последствия которой непредсказуемы. Человек мог жить с этим несколько лет, даже не замечая или делая вид, что не придает этому значение, а мог прожить совсем недолго и скончаться неожиданно без видимых к тому причин. Вот и у Степана Федоровича начала развиваться болезнь от нервного перенапряжения после снятия его с поста главнокомандующего и заключения под стражу.

Александр Шувалов читал в каком-то трактате, что в европейских странах подобную болезнь называют «пляской святого Витта», но слышал, что она была распространена и в России. Он не знал, насколько она заразна, но на всякий случай инстинктивно отодвинулся на угол стола, что не укрылось от внимательного взгляда Апраксина.