– Это не открытка, – сказал он Ли, схватив конверт дрожащей рукой, – это целое письмо!

– Он никогда ещё такого не посылал, – она заглянула Гленнону через плечо.

Гленнон разорвал конверт. Письмо пришло из Брюсселя, где папа преподавал несколько недель, до того как отправиться в Миннесоту. Значит, это ответ на одно из первых писем, посланных Гленноном с острова Филиппо. Гленнон развернул листок и увидел на нём голубые линии, точь-в-точь как в тетради, в которой писал сам. Значит, у папы такая же. Гленнон совершенно не представлял себе, какую жизнь ведёт папа там, вдалеке. Но вот наконец он хоть что-то узнал: у папы, например, такая же тетрадка!

Он подошёл поближе к свету.

Гленнон, похолодев, выронил листок. Он чуть слышно зашуршал, упав на пол. Гленнон тупо глядел на письмо. Это были его каракули на голубых линейках, а не мелкий почерк папы! И повсюду было подчёркнуто красным и красным подписано сверху…

Гленнон осторожно поднял листок двумя пальцами, он словно обжигал руку. Мальчик пробегал глазами строчки. Это неправильно. Как это возможно, чтобы он держал в руках собственное письмо?

«Сегодня мы ступили на остров Филиппо, и мне везде поплохело», – он разбирал собственный почерк и увидел длинную стрелку, указывающую от верхнего угла на длинную запись на полях:

Гленнон снова выронил листок, но не стал поднимать. Он мог читать его и сидя на полу, и даже лёжа на полу. Он мог читать его под столом, ведь именно туда он спрятался, чтобы лампа на потолке не слишком ярко освещала исписанные им страницы. Папа покрыл пометками всё письмо, словно Гленнон был одним из его студентов, проваливших экзамен.

– Я писал это для себя! – по лицу Гленнона текли слёзы. – Я писал это для себя, я не собирался посылать это папе! Я перепутал две пачки записей. Я ошибся…

В самом низу последней страницы было последнее замечание от папы:

– Я и не мечтал стать великим, – пробормотал он, глотая слёзы и чувствуя себя совершенно разбитым. – Я просто хотел быть собой.

Гленнон сломался. Он долго держался, но больше уже не мог. В нём словно открылась дыра, откуда текли тоска и страх, много страха, заполнившего весь дом. Недовольство папы словно заморозило его, сковало мышцы.

Гленнон почувствовал, как тёплые руки сестры обняли его, словно защищая от тоски и злости. Казалось, весь его мир стоит на краю гибели. Потому что иногда… жить с папой – это значит переживать конец света каждый день!

Ли обнимала его… а потом отпустила, и он остался лежать под столом совершенно один. Он понял, почему сестра всегда пряталась, когда боялась. Стулья по бокам и стол сверху успокаивали: как будто он мог видеть все углы ящика, в который втиснулся, чтобы чувствовать себя в безопасности. Мальчик знал, кто ещё находится рядом с ним под столом…

Карандаш заскрёб по бумаге. Гленнон затаил дыхание, перед ним появился листок. Он не решался открыть глаза: у него не было сил снова читать замечания папы, – но Ли молчала и не торопила его. И он решился взглянуть.

Никаких красных линий. Никаких комментариев папы. Только слова Гленнона, написанные почерком сестры.

Гленнон плакал, прижимая листок к груди. Папа заставил его чувствовать себя ужасно, Ли с такой же силой исправила это. Он выполз из-под стола и на четвереньках двинулся к Ли. Она сидела у камина, держа над огнём его настоящие записи.

– Я их сожгу? – спросила Ли.

Гленнон кивнул, и сестра бросила листочки в огонь.

Они горели, и уже не видно было, где огонь пожирает дрова, а где папино недовольство. Всё исчезало вместе.

– А я считаю, что ты здорово пишешь, – заметила Ли. – Увлекательная история. Я люблю такие.

– Ты любишь страшные истории.

– Я люблю всякие, особенно написанные моим братом. Не знала, что ты любишь писать.

Гленнон пожал плечами. Он сел на диванчик у огня, поглаживая листы, которые дала ему Ли. Она сидела на полу, прислонившись к его ногам.

– Ты знаешь, что я хочу снимать фильмы? – спросила Ли.

– Нет.

– А я хочу. Иногда я мечтаю, как в будущем стану жить далеко от дома и снимать фильмы на самом деле. Я бы и сейчас могла, с друзьями, но папа не позволит купить камеру.

– Почему он нас так ненавидит? – прошептал Гленнон.

– Думаю, он нас любит. – Ли почесала в затылке и прикрыла волосами лицо, как делала всегда, когда ей было не по себе. – Но… когда мама говорит, что любит нас, мне кажется, что она говорит: «Я слушаю, как ты рассказываешь о том, что нравится тебе», а когда папа говорит, это – «Можешь слушать, как я рассказываю о том, что нравится мне». Не знаю, почему такая разница. Но она есть.

Гленнон не знал, что сказать. Его удивило, что думает Ли о родителях, о том, почему они любят или ненавидят их. Он всегда старался об этом не думать. Слишком больно.

Заскрипели половицы в кухне, потом в столовой и, наконец, в гостиной. На диван упала тень дяди Джоба. Он подал Гленнону и Ли по тарелке с фасолью и макаронами с сыром. Дядя встретился взглядом с Гленноном, но не сказал ничего по поводу его опухшего лица, мокрого от слёз.

Гленнон снова расплакался: он понял, что любовь дяди Джоба – это что-то вроде: «Можешь поплакать, ничего страшного». А любовь Ли говорила ему: «Я выслушаю тебя и поверю, я буду с тобой».

Ему стало немного легче.

Они поужинали, и дядя Джоб ушёл на вечернюю смену. Гленнон и Ли сидели у огня. Симус свернулся на коленях Ли и жмурился от тепла камина. Кот наслаждался, а Гленнон и Ли строили планы. Главная сложность была в том, что они не знали, чем можно остановить призраков.

– Это не то, что полтергейст, – сказала Ли.

– Фильмы не лучший источник информации, – заметил Гленнон.

– Не лучший, – согласилась Ли. Она подняла глаза, стараясь не побеспокоить Симуса. – Но знаешь, что мне нравится в ужастиках?

– То, что они страшные?

– Да нет… конечно, мне нравится, что они страшные. Но больше мне нравится другое: в них всегда показано, что зло и злодеи терпят поражение.