– Какой он крохотный! – прошептала я на ухо Фреду. Мне трудно было представить, насколько миниатюрным на самом деле был этот всемирно известный музыкант. В своих клипах, в кино или на фотографиях он выглядел внушительно и могущественно.

– Маленький, да удаленький! – хихикнул Фред. – Человечище!

Мы опять погрузились в самолет и довольно быстро вырубились. Проснулась я, почувствовав, что мы садимся. Выглянула из окна, но кроме огней взлетно-посадочной полосы вокруг была сплошная тьма.

– Мы в Рейкьявике, на дозаправке, – прояснил ситуацию выглянувший из дверей пилотской кабины летчик. – Ноги размять никто не хочет?

Все вышли из самолета и прошли в здание аэропорта. В нем ни единой души, все закрыто, стоит мертвая тишина. И вдруг с истошным воплем из конца в конец длинного безлюдного коридора помчался Фред. И мгновенно – с топотом, криками и гиканьем – и мы за ним, как голодные гиены в Сахаре.

1 августа 1989 года самолет приземлился в Копенгагене, и мы заселились в отеле. Наутро отправились в знаменитый Парк Тиволи[90], где вслед за Фредом катались на всех горках и играли во все игры.

Помнится, стоим мы у ворот одной из горок, ждем, пока в очередной раз начнут запускать людей. Ворота открываются, и дети, отталкивая друг друга, стремглав мчатся мимо меня поскорее занять место в ближайшей к голове поезда кабинке.

– О господи, какие они смешные! – говорю я Фреду. – Фред? – оборачиваюсь, а его рядом со мной уже нет.

– Джоанна! – слышу вдруг голос откуда-то из детской гущи. Смотрю вниз и вижу, что Фред, расталкивая детей, пробирается к самой первой кабинке. Такой же, как эти дети, юношеская душа, полная радости и живейшего участия в любом деле, за которое он берется. Я поспешила к нему, рассыпаясь в извинениях перед окружившими меня малышами со взъерошенными волосами. Жажда жизни Фреда была заразительной, меня, во всяком случае, она захватила с головой.

На следующий день нам организовали частную экскурсию по музею «Луизиана»[91] в 35 километрах к северу от Копенгагена. В прекрасном здании современной датской архитектуры и окружающем его парке искусство идеально сочетается с природой. И по сей день это один из самых моих любимых музеев. Помню, как в саду скульптур музея я вдруг осознала, что, носясь все эти годы из одного конца света в другой, я пропустила все, что находится между ними!

Наконец-то посадка в Москве, и, пока самолет наш выруливал к зданию аэропорта, я поделилась со своими гостями планом нашего пребывания в России. Мы отправимся в мастерские художников, посетим музеи и будем встречаться со всеми моими друзьями, ну, кроме тех, кто в это время на гастролях.

– Прекрасно! – проговорил Фред, вставая и разминая застывшие от долгого сидения ноги. – А ужинаем мы сегодня в резиденции американского посла. Где мы все и остановимся!

– Господи! Ну, а это как вам удалось провернуть?

– Посмотри на меня, – ответил он со своей чарующей улыбкой. – Если я могу протиснуться сквозь толпу детей в парке аттракционов, то с парой дипломатов я уж как-нибудь справлюсь!

– Если ты покупаешь то, что велит тебе сердце, – говорит мне Фред, – то это – достойное искусство, что бы тебе ни говорили самые крутые коллекционеры.

Мы стоим в мастерской московского художника и рассматриваем пришпиленную к холсту пару джинсов.

– Мне ужасно нравится, – говорю я.

– Я беру! – Фред явно в восторге от принятого решения.

Из Москвы мы поехали в Ленинград, где они поселились в роскошном отеле на берегу Финского залива – в номере сплошная позолота и бархат.

– Джоанна, – Билли встревоженно отводит меня в сторонку. – Вода в ванной коричневого цвета. Ванну принимать я не решилась.

– Добро пожаловать в мой мир! – ответила я, с трудом сдерживая смех.

Африка – как всегда веселый и улыбающийся – водил нас из мастерской в мастерскую и, конечно же, привел к Тимуру, в огромное пространство «Новых художников». Фред еще в Америке купил у меня работы Андрея Крисанова, Тимура Новикова, Олега Котельникова, Инала Савченкова и Густава Гурьянова и был теперь ужасно рад познакомиться с этими художниками лично. Больше всего из приобретенного ему нравились две работы Густава; обе – холст и акрил, на одной трактористка, на другой летчик; обе картины сверкают яркими розовыми, фиолетовыми, красными, зелеными красками.

На следующий день Эрмитаж был закрыт для посетителей. Мы же пришли познакомиться с директором музея Борисом Пиотровским[92].

– Походите по музею, – дружелюбно сказал он, откидываясь в кресле и держа в руках стакан с чаем. – Можно пойти в любое место.

Осторожно, чуть ли не чувствуя свою вину, мы стали бродить по залам гигантского музея. Шли в почтительной тишине, не говоря ни слова, подавленные величественной коллекцией и огромными, роскошными залами.

– О боже! – тишину вдруг нарушил испуганный крик Билли.

– Что? Что такое?

Мы ринулись на голос и обнаружили ее в одном из залов. Она стояла у открытого окна, в ужасе прикрыв рот рукой.

– Окно открыто: солнце, свет, воздух – все попадает прямо на картины! Это просто ужасно!

И действительно, странно было видеть, что шедевры мировой живописи выставлены в этом уникальном дворце без какой-то бы то ни было защиты – от света, уличного воздуха, даже самих посетителей. Никаких признаков привычного антуража американских музеев: ограждений, лазерных сканеров, даже заградительных канатов здесь не было и в помине. Мне, впрочем, это нравилось: отсутствие барьеров давало ощущение подлинного соприкосновения с искусством, в отличие от призрачного, касательного контакта, к которому мы привыкли в Америке.

Повели нас и в запасник – темный и холодный подвал. Видя огромное количество спрятанного от зрительского глаза искусства, мы поняли, что именно здесь хранятся чуть ли не главные жемчужины эрмитажного собрания.

– Мы вообще-то опытные коллекционеры, – осторожно начал Генри.