— Вот именно, — поддакнула я. — Не знаю, но мне казалось, у вас дома все было так строго, чопорно… А у нас ты становилась совсем другой. Особенно во время игры. Однажды ударила по ноге Хартмута под столом. Разозлилась, потому что подумала…

— Но он жульничал! — засверкала она на меня глазами. — Забрал себе моего червового туза!

Проклятье! Она до сих пор помнит все детали, это невозможно! Говорить с ней в принципе бесполезно. Вот бы понять, почему мы такие, какие есть, а не другие.

— Хорошо, — смирилась я. — Вопрос снимается.

— Ничего не снимается, — не согласилась она. — Я сама много думала о том случае. Мне нравился Хартмут, ты же знаешь, я не хотела причинять ему боль, просто я почувствовала себя обманутой и…

— Ты пнула его, — перебила я, — потому что терпеть не могла проигрывать.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом принялась быстро застегивать пальто.

— К чему это ты?

— Да так, — бросила я. — Но готова спорить, дома, когда ты играла с родителями, всегда выигрывала.

— Не помню, — буркнула она.

— Ну конечно, — хмыкнула я и тут увидела Клер, которая выходила из ворот. Я сунула в рот два пальца и издала пронзительный свист. Нора вздрогнула.

Нора

По дороге в отель Додо заметила китайский ресторан и, разумеется, захотела непременно опробовать его на нас. В этом она вся — готова польститься на любую яркую вывеску. «De lange Muur»…[10]Смесь культур — это ее заводит, и она ни за что не пройдет мимо, даже если дальше названия на вывеске дело не идет.

Днем мы позволили себе небольшую сиесту, после чего она явилась ко мне в номер и огласила наши планы на вечер. С Клер она уже все обсудила. Я знаю, это, наверное, глупо, но разве не следовало посоветоваться и со мной? Но я проглотила это замечание. Все это не важно, не важно…

— После ужина идем на дискотеку, о’кей?

— О боже! — не сдержалась я. — Без меня. Я для этого слишком стара. — Хотя всегда любила танцевать — страстно любила. Особенно с хорошим партнером, Папашкой, например, или Ахимом. Когда я танцевала последний раз? На летнем празднике в теннисном клубе, кажется, в июне 97-го, помню еще, я боялась и одновременно надеялась, что Лотар тоже туда придет.

Додо принялась меня уговаривать.

— Ну пойдем, Нора, — завелась она, — растрясемся немного, получим удовольствие. Вспомни игру в пох. Плевать, что о нас подумают, нас здесь никто не знает. Кроме того, никакие мы не старухи! Мы — дамы в самом соку! — Она обняла меня за талию и пару шагов провела по комнате.

В первый раз за долгое время она стояла ко мне так близко, я даже почувствовала запах Додо, экзотический и уютный одновременно, этот запах, в который я могу завернуться, как в одеяло, потому что он будит во мне чудесные воспоминания: к примеру, как мы в знак дружбы обменивались цепочками или как вместе спали в палатке у нас в саду, под «Хасельдорфским принцем», и ночью я страшно перетрусила, потому что снаружи доносились какие-то непонятные шорохи, так что в конце концов я, чуть не воя от страха, забралась к ней в спальный мешок.

И тут же вспомнилось другое, то, о чем я всегда вспоминаю со смятением, — наш выпускной бал, на котором я познакомилась с Ахимом. Ведь он ухаживал за Додо. А я его у нее увела, по крайней мере, она так думает. В первый раз в жизни мне досталось то, на что положила глаз Додо. Представляю, как это ранило ее самолюбие. И ведь Ахим был для нее одним из многих, она постоянно крутила шуры-муры, да еще ухитрялась завести по нескольку романов одновременно. Большой любви между ней и Ахимом быть не могло, иначе он так легко не оставил бы ее ради меня.

Тогда Додо порвала со мной всякие отношения. Она уехала к Клер и после этого всего раз наведалась в Пиннеберг — уладить семейные дела, но мне ничего не сообщила. Я-то думала, что она заявится ко мне, чтобы устроить скандал, она всегда была склонна к приступам гнева, которые, как говорил Папашка, принимали библейский размах, но она так и не пришла. Я напрасно боялась встречи с ней, напрасно придумывала себе слова оправдания — она сгинула, как будто умерла. Ну и хорошо, вздохнула я с облегчением, значит, ее это не особенно задело. В глубине души я, конечно, понимала, как глубоко заблуждаюсь: если уж Додо молчит, значит, жди бури — такой, что мало не покажется.

Как-то раз, за пару дней до нашей свадьбы, я зашла к мяснику Глойеру купить что-нибудь к ужину. Фрау Бистерфельд болела, а Мамуля ушла в «Кап Полонио» обсудить последние детали предстоящего торжества. У Глойера толпилось полно народу, я стояла, поглощенная своими мыслями, — на следующее утро собиралась в Гамбург, на последнюю примерку платья, — и не замечала, что происходит вокруг. Когда фрау Глойер обратилась ко мне, помню, я ответила: «Четверть телячьей печеночной колбасы». Но прежде чем я успела произнести: «Пожалуйста», кто-то сказал у меня прямо над ухом: «Одну минуточку, сейчас моя очередь».

Я сразу узнала этот голос, голос фрау Шульц. Я покраснела до ушей и стала бормотать извинения, а потом, окончательно смутившись, пролепетала:

— Я вас просто не видела.

— Еще бы, — жестко произнесла она и поглядела на меня испытующе, будто хотела что-то спросить.

Я понятия не имела, что ей наговорила Додо, но она знала Ахима как друга своей дочери и наверняка видела сообщение в «Пиннебергер тагеблатт», сначала о нашей помолвке, затем о свадьбе, так что она прекрасно все понимала.

Она потребовала свиной печенки, и фрау Глойер пришлось принести ее из холодильника. Мы стояли рядом, возле мясной витрины, и ждали. Как часто я бывала у них в гостях! Меня всегда радушно принимали, она меня обнимала, и смешила, и не смотрела сверху вниз, как мои собственные родители, она меня серьезно воспринимала, с самого начала. Но и к себе ждала такого же уважения.

Я стояла как громом пораженная, не находя слов, с совершенно пустой головой.

— Как поживаете? — наконец выдавила я из себя. «Куда же запропастилась фрау Глойер? Это невыносимо.»

Она обратила на меня тот же взыскательный взгляд, в котором читалась печаль, хотя, может быть, это мне показалось.

— Спасибо, — ответила она.

Не «Спасибо, хорошо» или «Спасибо, плохо», а просто: «Спасибо». Что означало: «Не твое дело. Тебя это больше не касается». Я и сегодня считаю, что она тогда имела в виду именно это.

Наконец подоспела печенка. Фрау Глойер, взвешивая и упаковывая кровавую плоть, решила завязать со мной разговор. Она выпытывала, как дела у моих родителей и у господина Клюге и не боюсь ли я выходить замуж, — дескать, она сама накануне свадьбы неделю от волнения не спала. Я отвечала односложно, изо всех сил стараясь дать ей понять, что мне неприятны ее расспросы, но она трещала не переставая. А рядом стояла фрау Шульц.

Когда она достала кошелек, чтобы расплатиться, я увидела, что она носит с собой фото Додо в возрасте лет тринадцати-четырнадцати: она сидит верхом на дереве, между цветущих веток, и вся сияет, улыбаясь в объектив. Мне стало больно, потому что я точно знала, где был сделан снимок: у нас в саду. Она забралась на Хазельдорфского принца, я потом подарила ей фотографию.