Уже через несколько часов после развода Лелик беседовал с Барсуком. Было это в промзоне, на лесоповале.

– Я носом чую недоброе, – сокрушался Лелик. – Что-то менты задумали.

– Кто знает, что у них на уме… – неопределенно ответил Барсук. Он сидел на толстом пне и покуривал самокрутку. Сигареты и папиросы, некогда в избытке водившиеся у блатных, были до единой изъяты контролерами по приказу начальника колонии.

Лелик восседал на расстеленном прямо на мшистой почве ватнике и тоже курил. Завидев приближающегося сверхсрочника с овчаркой на поводке, он встрепенулся.

– Хватай топор. Не ровен час кобеля спустит.

Они дружно подхватили свой инструмент и принялись лениво бить по стволу растущего рядом дерева. Не рубили, а лишь так, для порядка, тюкали. В отличие от них, все зеки, выведенные на работу, пахали до седьмого пота. Ну разве что Монах позволял себе не усердствовать.

– Прибаев! – грозно окликнул Лелика сверхсрочник. – Увижу, что расселись, не работаете, маму вашу так сделаю!

– Так мы ж работаем, гражданин начальник! – попытался оправдаться Барсук.

– Захлопни помойку!!! – вызверился надзиратель. Овчарка с бешеным лаем кинулась на них, готовая растерзать заживо. Тот еле удерживал ее на широком брезентовом поводке.

– Свою маму делай, – тихонько проговорил Лелик, когда сверхсрочник был уже далеко. – Оборзели твари, дальше некуда. Нет, ну что творится, а? Блатных на пахоту загнали!

– Рвать надо ментов… – риторически высказался Барсук.

– Порвешь их, как же! – возразил ему Лелик. – Видел, сколько понагнали?

– Да уж не слепой.

Тайга гудела от перестука топоров и рева бензопил. То и дело с треском и скрежетом валились здоровенные сосны. Подъезжавшие лесовозы нагружались до отказа и увозили распиленные и обтесанные бревна в леспромхоз «Чегдомын».

Кешка Монахов, отставив в сторону бензопилу, подошел к Барсуку и Лелику.

– Курнем? – спросил он, вытаскивая из кармана ватника папиросу, забитую анашой.

– Откуда? – оживился Лелик, давным-давно привыкший к этому наркотику.

– Старая нычка, – ответил Монах, довольный тем, что сумел угодить своим предложением.

– Ну, кореш, ты даешь! – одобрительно произнес Барсук и полез за спичками.

Они залегли за могучим стволом поваленного дерева. Растянули косяк[36]на троих. Дурман развязал языки. Первым «протащило» Барсука. Лоб его вспотел, а кожу лица покрыла нездоровая бледность. Глаза при этом лихорадочно заблестели.

– Я говорю, Монах, че мы сидим тут, как овцы, говно жуем? Менты над нами измываются как хотят. И все им с рук сходит. Поубивал бы!

– Гасить их надо, – вяло произнес Кешка, старательно изображая «растащившегося». – Но мне что? Я – пустое место…

– Не скажи, – возразил Барсук. – Раз мы с Леликом тебя признали, значит, и другие признают.

– Сопляки, – еле шевеля языком, выдал Лелик, обратившись одновременно к Барсуку и Монаху. – Не хавали вы той зоны, что я оттоптал в двадцатые годы при гражданине Урицком. Оттого и быстрые… как понос.

– Конечно, тебе все по барабану! – неожиданно взорвался Барсук. – Ты и на покой из зоны уйдешь. А нам жить еще хочется! Не подыхать же здесь!

– Тогда не косите под блатных, сявки мокрожопые…

Такого оскорбления Барсук вынести не мог. В руке его блеснула финка. И быть бы Лелику покойником, и не докурить бы ему только что растянутый косяк, не перехвати Монах руку, занесенную над грудью лежащего на спине авторитета.

Лелик, казалось, не отреагировал никак. Он лишь вынул изо рта двумя пальцами косяк, который курили по кругу, и отдал его Монаху. Затем взглянул мутными глазами на обоих и небрежно обронил:

– Наплачетесь…

Подхватил свой топор и пошел прочь. Ветхая и сгорбленная его фигура вскоре исчезла за деревьями. Зеки продолжали валить лес. Надзиратели подгоняли их окриками. Овчарки злобно из-рыгали лай, роняя пену на светлый весенний мох.

Барсук сделал последнюю затяжку и повернулся к Монаху.

– Слышь, кореш, ты че за Лелика врубился?

– Тебя предостерег от глупости, – спокойно ответил Кешка.

– Где тут глупость? Он оскорбил меня. Да и тебя – тоже. Сявкой назвать – все равно что в парашу головой воткнуть! Я б ему перо всадил, а ты подтвердил бы на «правилке», что Лелик мною порешен за дело.

– Не в том беда, – сказал Кешка. – Ты его в горячке замочишь, а менты за Лелика ползоны на землю положат. За ним всегда присмотр особый… – Последнюю фразу Кешка произнес с не которым нехорошим намеком.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Барсук.

– Лелик «на связи». Пристяжной.

– Горбатого лепишь![37]– побелел пуще прежнего Барсук, и глаза его налились кровью. – Я злой на Лелика – спору нет. Но напраслину не возводи! Сам на перо сядешь!

– Я за свои слова отвечаю, – проговорил Монах. Голос его едва заметно дрогнул. – Лелик – ссученный[38].

– Не верю!

– Пока я в лазарете кантовался, к нему мент повадился. И базланчик[39], что в палате Лелика между ними состоялся, я прослушал внимательно.

– Что за базлан? – Пальцы Барсука продолжали сжимать финку. Монаха сей факт очень даже волновал, потому как за отпетым уркаганом дело не заржавеет. Всадит он сейчас ему перышко меж ребер, и – привет семье.

– Ты перо не свети[40], – севшим голосом вы говорил Монах. – А то срисует[41]кто, и не успею я тебе ничего рассказать.

Барсук нехотя опустил нож в карман.

– Ну цинкуй[42], – нетерпеливо сказал он.

– Что за мент приходил, не знаю, врать не буду, – начал Монах. – Но говорил ему Лелик о том, что для тебя две дачки[43]с воли пойдут перебросом. Лелик и время назвал, и место. На территории четвертого поста. Два месяца назад. В одиннадцать утра и в шесть тридцать вечера. Так?

– Та-а-ак… – Потрясению Барсука не было предела. – Откуда знаешь? – спросил он скорее машинально, потому что только что Кешка поведал ему об источнике информации.