— Ты почему не спишь?

— Ты знаешь, что ты только что говорил?

— Знаю, иногда я просыпаюсь от своего же бреда.

— Больше не кричи, смирись.

Ван Чанчи показалось, что эти слова говорит не Ван Хуай, а кто-то другой. Ведь его отец никогда не сдавался, никогда ни перед кем не склонял головы, а теперь он сидел, низко опустив голову. Ван Чанчи не мог разглядеть его лица, он видел лишь его макушку, которая уже побелела от седых волос.

— Спи, — сказал Ван Чанчи. — Я больше не причиню тебе хлопот.

С этими словами он закрыл глаза. Ван Хуай знал, что Ван Чанчи только притворился спящим, желая его успокоить. Тогда он погасил лампу, сполз со своей коляски на пол и улегся на циновку. Они еще долго притворялись, будто, равномерно посапывая, постепенно погружаются в царство снов, и все ради того, чтобы просто снять напряжение друг у друга. Но на самом деле в душе у них словно мчался паровоз, рвущий на части воздух оглушительным шипением: «Чух-чух, чух-чух…» Спустя какое-то время Ван Чанчи осторожно перевернулся на бок и украдкой посмотрел на пол, где лежал Ван Хуай. Тот хоть и лежал с закрытыми глазами, чувствовал на себе обжигающий взгляд сына, но тем не менее он даже не шевельнулся, делая вид, что предался полному спокойствию. Ван Чанчи пролежал больше минуты, глядя на три расположившиеся на полу фигуры, прежде чем перевернулся на другой бок. Тогда Ван Хуай незаметно открыл глаза и уставился в тусклое окно. Мерцающий свет уличных фонарей падал на деревья, на которых смутно различались листья. Вдруг Ван Чанчи повернулся обратно. Встретившись в темноте взглядами, отец и сын тотчас их отвели, стараясь уберечь друг друга от неловкости.

— Если будешь мечтать о возмездии, то еще не скоро восстановишь силы, — сказал Ван Хуай.

— Я клянусь, что отныне перестану разговаривать во сне, — ответил Ван Чанчи.

Однако его угрожающие бредни не прекратились, — то был голос его подсознания. Еженощно Ван Хуай усаживался у кровати сына, и как только у Ван Чанчи вырывалось во сне «Хуан…», отец тотчас его будил. Ван Чанчи пристально смотрел на Ван Хуая, сглатывал слюну, закусывал губу и закрывал глаза, будто обещая попробовать снова. А Ван Хуай, словно верный ночной страж, продолжал сидеть, временами засыпая прямо в своей коляске. Ван Чанчи, пусть бы он даже прикусил язык, не мог перестать разговаривать во сне. Но Ван Хуай раз за разом его тормошил и прерывал эти разговоры. Постепенно таких случаев становилось все меньше, а потом они и вовсе прекратились. День за днем здоровье Ван Чанчи улучшалось, и сон у всех остальных стал крепче. Как-то ночью Ван Чанчи вдруг позвал во сне Сяовэнь. «Сяовэнь, Сяовэнь…» — повторил он несколько раз, отчего сердца всех троих возликовали. Хэ Сяовэнь тотчас уселась на циновке и, всхлипывая, запричитала: «Я так долго ухаживала за ним, и он наконец произнес мое имя».

Днем, когда Лю Шуанцзюй и Хэ Сяовэнь вышли из палаты, Ван Хуай хорошенько закрыл дверь и спросил сына, что он думает о Сяовэнь. Глядя в потолок, Ван Чанчи ответил:

— Хорошая девушка.

— Хочешь на ней жениться?

— Как я могу ей приглянуться в таком жутком виде?

— Если бы не приглянулся, она бы уже давно смылась.

— Чем же я ей приглянулся? Своими передрягами?

Какое-то время Ван Хуай, глядя в окно, выдерживал паузу. Там под деревом росла густая трава, над которой порхали две пестрые бабочки. Наконец он сказал:

— Дай ей хоть какую-то надежду.

— Но у меня ничего нет.

— Поговори с ней про компанию «ПиЭй». Скажи, что как только выздоровеешь, заберешь ее с собой в город, ей нравятся города.

— Компании «ПиЭй» не существует.

— Если бы я в свое время не одурачил твою мать, она бы тоже не вышла за меня.

— Я не такой подлый.

— Неужели ты собрался всю жизнь прозябать в этом маленьком уездном городишке? — спросил Ван Хуай, поворачиваясь к нему.

Ван Чанчи, боясь пересечься с ним взглядом, отвернулся к окну. Порхавшие над травой бабочки теперь летали у кроны дерева. Он подумал: «Будь у меня крылья, я бы тоже мог улететь, и тогда не пришлось бы оплачивать лечение».

— Сяовэнь могла бы вместе с тобой поехать в центр на подработку. Вы бы зажили одной семьей и встали на ноги, — продолжал Ван Хуай.

— Ну ты и выдумщик.

— Ну тогда хотя бы относись к ней чуть-чуть получше. Кто бы еще согласился спать тут с нами на полу?

Ван Чанчи попросил Лю Шуанцзюй купить маленькую доску и привесить ее на стене у кровати. И теперь каждый день он учил Хэ Сяовэнь десяти новым иероглифам. Хэ Сяовэнь, широко раскрыв глаза, повторяла иероглифы вслед за ним, начав изучение с самых азов: вертикальной, горизонтальной и откидных черт. Она выучила иероглифы «есть», «одеваться», «жить», «ходить». Некоторые иероглифы, сколько бы Ван Чанчи их ни повторял, на письме ей никак не давались, и тогда он обзывал ее тупицей. Но она не сдавалась. Наклонив голову, Хэ Сяовэнь полдня вспоминала иероглиф, после чего, ошибаясь на какой-нибудь один элемент или черточку, писала вместо одного иероглифа другой. Иногда и она начинала злиться и, ковыряя мелом пол, говорила: «Мне далеко до тебя, я умею лишь готовить да кормить свиней». С этими словами она садилась на корточки и начинала, рыдая, причитать, жалуясь на то, что голова у нее плохо соображает, что из-за бедности ее не отправили в школу.

— Если хочешь уехать в город, нужно выучить хотя бы тысячу иероглифов, — говорил ей Ван Чанчи.

В ответ Хэ Сяовэнь разевала рот и удивлялась:

— Так много?

— Это как положить деньги в банк: сначала ты кладешь десять юаней, а уже через сто дней на твоем счету одна тысяча.

— У меня не такая большая голова.

— Если ты не освоишь тысячу иероглифов, то в городе тебя тут же станут притеснять.

— Ну и пусть я не буду знать этих иероглифов, ты же их знаешь.

— А ты будешь постоянно держаться за меня?

Тогда, рассудив, что Ван Чанчи прав, Хэ Сяовэнь снова вставала и, закусив губу, начинала раз за разом повторять вслед за Ван Чанчи:

— Я…

— Я.

— Должен…

— Должен.

— Отомстить…

— Отомстить.

— Врагам…

— Врагам.

19

На день Ван Хуай и Лю Шуанцзюй всегда уходили из палаты, целиком и полностью предоставляя это пространство Ван Чанчи и Хэ Сяовэнь. Они даже подумывали наклеить на окне иероглиф «двойное счастье»[7]. И только к ночи Ван Хуай и Лю Шуанцзюй, толкающая перед собой его коляску, возвращались обратно. Утомившийся и осоловелый Ван Хуай, не дожидаясь, когда Лю Шуанцзюй оботрет его перед сном, засыпал прямо в своей коляске. Ван Чанчи как-то раз стыдливо спросил: