Отвергнутый русскими друзьями Тургенев еще больше сблизился с семейством Виардо. Полина, ее муж, ее дети были его семьей и почти частью его жизни. Весной 1863 года он нанял комнату в Баден-Бадене и обосновался там вместе с дочерью и ее гувернанткой мадам Иннис. Для него этот немецкий городок был вторым Куртавнелем, ибо Полина выбрала его своим местом жительства. Каждый уголок его был связан с этой женщиной. Совместные прогулки по аллеям парка, оживленные разговоры с гостями, музыкальные вечера или чтение вслух и периодическая работа над повестью «Призраки», давно обещанной Достоевскому. Эти разнообразные занятия рождали в Тургеневе редкое ощущение полноты жизни. Луи Виардо был не только желанным собеседником и веселым собратом по охоте. Этот утонченный, эрудированный человек страстно любил литературу. С ним Тургенев переводил на французский язык сочинения Гоголя, Пушкина, некоторые свои произведения. Он уважал его и любил, не разделяя тем не менее всех его взглядов на искусство. Рядом с мужем и женой он обрел двусмысленный комфорт, обманчивый покой, которые заменяли ему счастье. Однако даже в Баден-Бадене он не смог укрыться от забот. В конце предыдущего года на австро-итальянской границе был арестован посланник Герцена, который доставлял подпольные издания и письма от лондонских эмигрантов к сочувствующим им в России. Имя Тургенева в этой переписке часто упоминалось. По приказу правительства он был привлечен по процессу «лондонских пропагандистов», так называемому «делу тридцати двух». Ему надлежало явиться в сенатскую комиссию в Санкт-Петербург, чтобы ответить за свои связи с революционными кругами. Он последовал совету посла России в Париже Брудберга и написал прямо императору, чтобы заявить о своей непричастности. «Я не считал себя заслуживающим подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, деятельность моя, вся моя жизнь известны и доступны каждому, но предосудительных поступков я за собою не знаю» (Письмо от 22 января (3) февраля 1863 года.) И в самом деле, не абсурдно ли упрекать его в дружбе с политическими изгнанниками в то время, как они оттолкнули его как отсталого либерала? «Вызвать меня теперь , после „Отцов и детей“, – писал Тургенев Анненкову, – после бранчливых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно – чуть не публично – разошелся с лондонскими изгнанниками, т. е. с их образом мыслей, – это совершенно непонятный факт». (Письмо от 7 (19) января 1863 года.) В самом деле, он постоянно находился на развилке дорог: был близок к заговорщикам – экстремистам, но не был тем не менее революционером; русский до мозга костей, он находил удовольствие только в жизни за границей; он двадцать лет любил одну женщину и жил рядом с ней, не надеясь ни на что другое, кроме добрых слов. Он находился на стыке двух мировоззрений, двух стран, двух судеб. Он страдал от этого бесконечного раскола и в то же время находил мрачное наслаждение в нем. В своем письме к императору он ссылался на плохое здоровье, чтобы не ехать в Россию, и просил позволения выслать ему анкету, которая позволила бы оправдать себя. Сразу же по ее получении он принялся отвечать на вопросы пункт за пунктом, серьезно и обстоятельно. Из этих объяснений следовало, что он дружил с Бакуниным и Герценом в юности, тогда, когда эти люди еще не были революционерами, что в дальнейшем сохранил уважение к ним, но что в течение ряда лет не разделяет их политические взгляды. Чтобы проучить его, Герцен поместил в «Колоколе» анекдот об авторе «Отцов и детей», виновном, по его мнению, в том, что насмехался над так называемыми репрессиями русской армии в Польше. Возмущенный Тургенев написал ему, чтобы попросить опубликовать опровержение: «Меня глубоко оскорбляет эта грязь, – писал он Герцену, – которой брызнули в мою уединенную, почти под землей сокрытую жизнь. Наши мнения слишком расходятся – к чему бесплодно дразнить друг друга? Я и теперь не предлагаю тебе возобновления этой переписки». (Письмо от 10 (22) июля 1863 года.)

Несмотря на его уверения в лояльности, комиссия Сената отказалась принять их и отправила ему новое приглашение на «дело тридцати двух». Не подчинившись этому предписанию, он рисковал конфискацией всего своего состояния в России. Отступать было невозможно. Над Баден-Баденом тем временем тоже нависли тучи. Полинетта поссорилась с Полиной Виардо. Тургенев отправил дочь в Париж и доверил своей подруге – весьма известной в литературных кругах мадам Делессер – заботу о поисках для нее мужа. Наконец, отправился в дорогу и сам.

Он волновался не столько за то, что ожидало его в Петербурге, сколько за то, что оставлял в Баден-Бадене. Казалось, что его силой отрывали от его настоящей судьбы. По приезде в Берлин он написал Полине Виардо: «Сейчас четверть восьмого вечера, дорогая госпожа Виардо; в эту минуту вы все собрались в гостиной. Вы музицируете, Виардо дремлет у камина, дети рисуют, а я, сердце которого осталось в этой столь любимой гостиной, собираюсь поспать еще немного… Мне кажется, что я вижу сон: не могу привыкнуть к мысли, что я уже так далеко от Бадена, люди и предметы проходят передо мной, как будто бы вовсе меня не касаясь». (Письмо от 2 (14) января 1864 года.) Добравшись до цели своего путешествия, он вновь написал ей: «Баден, увы – нет! Санкт-Петербург, понедельник 6 (18) января 1864 года. Дорогая и добрая госпожа Виардо, моя рука, надписывая наверху страницы это милое название Баден, выдала мои постоянные мысли… Но я даже слишком в Петербурге!» (Письмо от 6 (18) января 1864 года.)

На следующий день он отправился в Сенат и был приглашен в просторный зал, где заседали шесть старых чиновников в мундирах, увешанных орденами. «Меня продержали стоя в течение часа, – рассказывал он. – Мне прочитали ответы, посланные мною. Меня спросили, не имею ли я чего-нибудь прибавить – потом меня отпустили, предложив явиться в понедельник на очную ставку с другим господином. – Все были очень вежливы и очень молчаливы, что является отличным знаком». На следующей встрече ему предложили дать дополнительные разъяснения письменно в реестре. Очной ставки не было. Члены комиссии были любезны. Явно они предпочитали иметь дело не с нарушителем общественного порядка, а с большим писателем, к которому благоволил сам император. «Судьи меня даже не допрашивали, – писал он Полине Виардо. – Они предпочли поболтать со мной о том, о сем». (Письмо от 13 (25) января 1864 года.) Наконец 28 января 1864 года Тургенев получил разрешение вновь выехать за границу. Герцен в «Колоколе» тотчас приписал снисходительность судей постыдному раскаянию обвиняемого. В своей статье он намекал на «одну седовласую Магдалину (мужского рода), писавшую государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности». («Колокол», лист 177.)

Оскорбление задело Тургенева. Несколько недель спустя он напишет Герцену: «Что Бакунин, занявший у меня деньги и своей бабьей болтовней и легкомыслием поставивший меня в неприятнейшее положение – это в порядке вещей – и я, зная его с давних пор, другого от него не ожидал. Но я не полагал, что ты точно так же пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убежденьях. Если б я мог показать тебе ответы, которые я написал на присланные вопросы – ты бы, вероятно, убедился – что, ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя. Признаюсь, не без некоторой гордости вспоминаю я эти ответы». (Письмо от 21 марта (2) апреля 1864 года.)