миг, когда она появилась на вокзале. Даже не глядя на нее, я чувствовал этот взгляд всей своей кожей, всеми своими печенками и когтями. Когтями того черного кота, который сидел у меня в груди и рвал, рвал внутренности безжалостно и неумолимо.

Какая-то последняя слабая толика здравого смысла удержала меня тогда, запихала в вагон, запрещая даже боковым зрением поворачиваться к платформе. И это последнее ощущение реальности, словно сам Господь Бог, вывело меня из Содома и Гоморры. Но если бы я оглянулся, я бы на все века превратился в соляной столп от того бесконечного потока слез, которым следовало бы оплакивать мою участь.

Но почему я столь непоколебимо уверен, что все было бы именно так? Может быть, мое знание есть никакое не знание, а навеянный тысячелетней культурой предрассудок? И я просто-напросто, следуя опыту большинства запрограммированных болванов, трусливо и глупо отказался от единственно возможного истинного счастья любви — всепоглощающей, не признающей никаких компромиссов и условностей? Ведь рана моя до сих пор болит. И я знаю, что эта боль останется во мне до самого конца моих дней. Она, словно удар кнута, словно неумолимое memento mori, будет теперь сопровождать каждый мой поступок, связанный с отношением к другому человеку, к женщине. Ах, Вологда, Вологда, вечная моя боль. Рассек я себе в ней грудь. И съемку тогда запорол. А если бы не работа, я бы попросту погиб. Но почему погиб? Почему я так уверен, что именно погиб бы, а не возродился для новой жизни?

Все эти вопросы так и остаются без ответа. Да и возможно ли вообще ответить на вопрос, что было бы, если бы… Если бы на такие вопросы имелся исчерпывающий ответ, то и не было бы на земле никаких трагедий. Однако вся наша беда заключается именно в том, что пока не умрешь — не поверишь в то, что смерть действительно существует. А когда умрешь, это знание тебе уже не поможет.

А потому мне следует быть благодарным ей. Ей, нанесшей мне рану, но пощадившей. Ей, позволившей мне заглянуть в глаза смерти, но отпустившей. Потому что это она тогда отпустила меня. Она не сказала мне: «Останься!» Она только смотрела тем своим светлым бездонным взглядом, как бы говорившим: «Вот я. Выбирай — жизнь или смерть». И я выбрал жизнь. Потому что, выбрав смерть, я бы поставил на мясо, которое в таком случае честнее и проще сразу же расчленить и съесть. Ибо только так его действительно можно полностью удержать для себя. И не делить его. Уже никогда и ни с кем более. Марко Феррери прав.

Ну, вот и трамвай. Теперь, если с ним в пути ничего не случится, я, возможно, успею еще и кофе выпить. А ведь было целых три часа. Три часа преодолевал я расстояние, которое на метро преодолел бы минут за пятнадцать — двадцать. Правда, от метро там еще пешком минут десять. Но мне не было надобности спешить. Зато была надобность подумать о многом.

Во-первых, сейчас я выезжаю в Вологду. И мне просто необходимо внутренне подготовиться к встрече с этим непростым для меня городом. Ах, какой все-таки молодец Валерий Палыч. Теперь — будет фильм.

А во-вторых, я только что расстался с женщиной, которая… Неужели я нашел то, что искал?

А что я искал? Какого выражения в глазах женщины ожидал, наполняясь внутренним беспокойством? Если спокойный и надежный взгляд доверчивости мне уже скучен? А дерзкий и требовательный взгляд смерти еще страшен?

Взгляд, который провожал меня этим утром, не ждет и не осуждает. Не наивен и не умен. Не насмешлив и не ироничен. Этот взгляд спокоен и мудр. Это и мать, и жена, и любовница. И маленькая девочка, и важная дама. И все это как бы не всерьез. И в то же время — бесконечно серьезно, потому что это настоящая жизнь, и смерть у нее будет тоже настоящей. И как бы не всерьез, потому что она прекрасно понимает, что плоть не удержать. Что плоть — это только мясо, камень, дерево, и ничего более. И если ты владеешь душой, то тебе незачем беспокоиться о теле. Если же ты стремишься во что бы то ни стало овладеть телом и удержать его при себе, то непременно потеряешь душу.

А ведь как странно: все окончательно решилось в тот день, когда я уже и не ждал. А она пришла. И у нее был тот самый взгляд. Спокойный, как у матери, которая просто приходит к больному сыну и без лишних разговоров делает все, что нужно.

Весь мой куртуазный опыт убеждал меня, что она не придет. И все приметы были против ее появления. Я был уверен, что она не придет. И совершенно не знал, что делать дальше. Продолжать или не продолжать игру? И вдруг она появилась. И у нее был такой спокойный взгляд. И уже ничего не надо было больше объяснять и придумывать. Какой к черту опыт, какие приметы, если все равно всегда происходит именно то, что не произойти не может. Надо просто пошире открыть глаза и повнимательнее смотреть вокруг. И тогда ты увидишь, насколько открыт перед тобой мир, каждым своим мгновением рассказывающий тебе миллион историй. И как мало, какую ничтожную часть его мы видим, уподобившись киноглазу, сфокусированному только на каком-то одном предмете. Да и в этом предмете — всего лишь на одной какой-нибудь его точке.

Она пришла, и наступила ясность. Под ее спокойными и уверенными пальцами улетучились последние остатки болезни, которая и схватила-то меня ради нее. А вместе с остатками болезни улетучились и остатки того мелкого, едва уловимого озноба, который практически не отпускал меня после Вологды. И пришла спокойная уверенность, что дальше все будет происходить как надо. И что дальше меня будет оберегать от ошибок не только внутреннее чутье, но еще и рана, резко обнажающаяся при всяком приближении к запретной грани и утихающая лишь тогда, когда душа содержится в чистоте. Последний же телефонный звонок Валеры был как штамп с грифом «ВЕРНО».

Анна… Может быть, я уже совсем стар? Нет, просто наконец-то перестал быть мальчишкой, которому страшно интересно, а что у этой машинки внутри. «Внутри у предметов пыль. Прах. Древоточец-жук». И мне это уже давным-давно неинтересно. «Я жажду вечности и пространства». И именно эта вечность, которая одна на всех, и превращает все в единственное число.

Тело уходит. Остается только взгляд, в котором так сладко растворяется всякая боль. Только этот