Однажды Лёня объявил: «Мне не надо сейчас жениться, но я предлагаю тебе выйти за меня замуж!» Фаина Васильевна была недовольна выбором сына. Ей не нравилось, что Лёнька взял жену, во-первых, из Сибири, во-вторых, из подвала, а в-третьих, ещё и артистку! Потом она ко мне относилась более-менее хорошо. А Михаил Натанович надеялся, что его непутёвый сын со мной остепенится. Я, видимо, внушала доверие: серьёзная, в очках, практически непьющая.

Мы поженились в 1963 году. Свадьбу играли в нашем подвале. Пришли Лёнины родители, а мой папа находился в Бресте. Я была в скромной бежевой кофточке и коричневой юбке, которую мне кто-то сшил, и она на моей стройной фигуре очень хорошо сидела. Папа Миша отдал нам свою 8-метровую комнату в коммунальной квартире. Когда мы там поселились, вышла старушка и сказала: «Ещё хозяин до революции хотел этот дом снести, а он до сих пор стоит…» А в комнату на 1-й улице Строителей, которую я получила в 1962 году, поехала моя мама.

Муж не сдержал слово. Пить он не бросил. Я не спилась с ним, потому что у меня был такой организм: после четвёртой рюмки всё шло назад. А с этими художниками я бы однозначно слетела с катушек. Лёня пил почти постоянно. Организм был молодой.

Лёнька шикарно готовил. У нас был огромный казан, в котором он творил свои гастрономические изыски. На Лёнино угощение слетались все мои друзья. Актёры – народ голодный, поесть никогда не откажутся. Пили много. Мы тоже ходили на разные вечеринки. Как-то приехали к драматургу Михаилу Рощину. Он тогда был женат на актрисе Лиде Савченко. Лида сыграла в нашумевшем спектакле Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека».

Рощин предупредил: «У нас, кроме нескольких картошек в мундире, ничего нет». И с двумя сумками еды мы отправились в гости. Было весело. Лидка хохотала, Миша сидел в расстёгнутом халате, с голыми ногами, а их маленькая дочка Наташа ползала под столом у папиных ног и говорила: «Лолоськи мои». Мой муж обожал общаться с богемой, его интересовали театральные премьеры. Как-то он даже выдал: «Я бы давно тебя бросил, если бы не твои друзья».

С Лидой я познакомилась на какой-то вечеринке. Мы приглянулись друг другу, и Лида потянулась ко мне. А в это время у меня была присказка «солнце моё», я ко всем так обращалась. И Лиде это очень понравилось.

Она была щедрым человеком и чувствовала талантливых людей на раз, видела каждого изнутри. И всегда мне говорила, когда у меня были депрессухи, расстройства, нервы: «Валя, ты удивительная, неповторимая, ни на кого не похожая…» Я привыкла слышать от неё теплые слова поддержки. Мне это было не только приятно, но и помогало жить. Лиде я платила такой же любовью и восхищением.

Я понимала, что у меня всё-таки сложилась жизнь: я снимаюсь в кино, я востребована как актриса. А у Лиды не заладилось с этим. Она не снималась, поэтому выхода на большую публику, на большую аудиторию у неё не было. Но это обстоятельство мне нисколько не мешало говорить, что она потрясающая актриса и очень хороший человек.

Она родом из Грозного, мама у неё была дворянка. Как они попали с мамой в Грозный, я уже не помню. У неё всегда имелись какие-то истории, а как она умела рассказывать анекдоты! Конечно, она помогала своему мужу Мишке. Мне кажется, это была настоящая пара.

Мы с Лидой дружили, ходили на премьеры, она ко мне, я к ней. У нас были одни интересы, общались мы потрясающе. Я с ней советовалась по поводу ролей.

И тут грянул 1990 год, и все стали сдавать деньги в разные «пирамиды», которые тогда росли как грибы. Я к этому с большой опаской относилась. Деньги мне доставались трудно, и отдавать их в сомнительные «пирамиды» я не решалась. Какое-то внутреннее чутьё мне подсказывало, что это делать не надо. И всё-таки меня кто-то уговорил, и я отнесла деньги в «Чару», которой доверили свои сбережения многие артисты. И через три месяца «Чара» лопнула. Деньги у меня там были небольшие, и я поняла, что я их потеряла и никогда мне их не вернут. Вдруг мне звонит Лида: «Валя, у меня в „Чаре” большие деньги».

Она к тому времени уже разошлась с Мишей. Катя Васильева пришла в дом на день рождения Миши и увела его навсегда. Потом, наверное, она отмаливала этот грех. У Лиды была страшная депрессия, это её подломило, я была с ней в эти тяжёлые дни рядом. Я помню, приезжала к Лиде, уговаривала её, что надо заниматься собой. Говорила ей: «Ты должна бегать по утрам. Хочется, не хочется, вставай и бегай…»

А меня привёл на беговую дорожку Олег Анофриев. Мне не хотелось, а он уверял: «Ты только попробуй, увидишь, как это прекрасно!» Олег знал, о чём говорит: бег помог ему восстановиться после инфаркта.

И я тоже побежала. Вставала в семь утра и мчалась на Чистые пруды. Чтобы меня не узнавали, надвигала на лоб белый берет. К слову, благодаря бегу я познакомилась с интересными людьми, среди которых были доктор наук, военные и милые чудаки, которые даже зимой тренировались в одних трусах!

Лиду я уговорила. Потом она признавалась, что как дура бегала вокруг своего дома, потому что Талызина советовала. Этот бег её как-то встряхивал, отвлекал.

И вот она мне позвонила, что в «Чаре» у неё приличные деньги, и попросила пойти с ней… Я сказала: «Лида, это бесполезно, ничего не получишь». Она умоляла: «Я тебя прошу, пойдём. Может, ты покажешь „морду лица” и тебе отдадут. Там, говорят, кому-то возвращают деньги». И мы пришли. Это был ужас. Потому что какие-то безумные люди бегали у банка, носилась хозяйка, вся в бриллиантах. Кто-то кричал, и милиционер стоял.

Я сунулась в одну дверь, сказала: «Вот я артистка Талызина, здесь артистка Савченко…» – «Никаких артистов, идите отсюда…» Потом толкнулись в другую дверь – то же самое. А я к тому времени была уже народная артистка. Но в этих обстоятельствах звание не играло никакой роли. Ничего никому не нужно было, и «морда лица» никому не помогла абсолютно. Я была в таком ужасе, меня просто парализовало. На нас навалилось незнакомое, чужое, непонятное. Мы вышли, я находилась в состоянии полной растерянности. Унизительное ощущение. Вроде как я торговала своим именем. Никакой артистки Талызиной не существовало. Были только деньги, деньги, деньги…

Лида мне всё повторяла: «Может, мы пойдём куда-то ещё…» Я повернулась и на неё крикнула. Не потому что она меня сюда привела, нет. Скорее, от беспомощности, от ощущения, что мы были песчинками в этой круговерти.

Я помню, как Лида на меня взглянула, когда я на неё орала. У меня, конечно, кольнуло сердце, и обожгла мысль: «Ой, что я сделала!» Но в тот момент я себя не могла переломить. Это был выплеск эмоций. Как говорят сегодня: ничего личного. Во мне бурлила обида, что мы оказались в дураках. Я не могла сразу сказать: «Извини меня». Потом, через день-два я остыла, успокоилась, позвонила и извинилась. Но Лида затаилась и не простила.

Очень много раз я просила у неё прощение. И звонила, и со сцены говорила, когда у неё был юбилей. И ещё раз звонила, но уже дружбы у нас не было. По-моему, Лида сказала, что простила, но наши прежние отношения безвозвратно закончились. Потом она ушла из театра, я понимала, что жизнь у неё, наверное, была грустная. Потому что актёр без театра – это очень тяжело. Можно ли это пережить, не знаю. И вот она ушла. Я наткнулась на объявление в Доме актёра уже после её смерти. Но ощущение вины никуда не делось. Вспоминаю Лиду, вижу её отчаянный взгляд, слышу свои обидные слова. Но ничего нельзя изменить.