— Congratulations, — ответила я, — but now she cannot keep her fit.[34]

Гасан удивленно обернулся на мою сестру и, пожав плечами, сказал:

— Oh, it’s okay.

Мы сели за стол в том мрачном состоянии духа, которое неизбежно следует за восторженным похабством, щедро дарящим человеку иллюзию освобождения.

— What did you do with her clothes?[35]— спросил Гасан у Дауда.

Дауд тупо посмотрел на него и ничего не ответил.

— It’s only five a. m. and it looks like we feel little bit boring, — обратился Гасан ко мне. — Let’s sing something.[36]

— О нет, — сказала я, — я не могу слышать ваш вой.

— Пой сама, — предложил Дауд.

— I want «Ochi chernue», — оживился Гасан. — I’m crazy about this melody.[37]

— Если я буду петь «Очи черные», я разрыдаюсь, — сказала я.

Моя сестра отцепилась от борта и осторожно села на палубу. Я подошла к ней и села рядом. Вокруг нас были только вода и небо, затянутое серой ватой облаков. Вдалеке протяжно кричал баклан, и хотелось плакать от собственного бессилия, от странного чувства, что ты одна в черном плену детских воспоминаний, в непреходящей скорби, в муках и тоске, и нет уже души, к которой бы тянулось сердце, потому что все лица слились в одну тупую и ненавистную рожу, которая будет хохотать над твоим гробом.

Моя сестра легла на спину и медленно запела «Очи черные». Я прислушивалась к ее голосу и вдруг ощутила в себе странную, немотивированную радость оттого, что я живу, что я снова проснулась этим утром с непобедимой верой в то, что пришла в этот мир для блаженства. В тот момент я вдруг поняла, что закон, по которому неумолимо движется колесница мироздания, чужд или вне добра и зла, лжи и истины и подчинится лишь суровой логике одинокого появления человека в мир расцвета, заката, болезни и смерти. Я почувствовала, как мой дух наполняется радостью, — мне хотелось смеяться, и эта веселость, обретенная даже на пути страдания, казалась мне величайшим достижением человеческого сердца, тайной всех искусств и их единственной целью. Я поняла, что мир начинался блаженно, блестяще, по-весеннему прекрасно в сновидении улыбающегося Бога, который, играя, бесконечно творил жизнь, ее свет и ее радость. С ужасом и стыдом задумавшись над жестокой игрой человеческого существования, глядя на вечно вертящееся колесо алчности и страданий, увидев и поняв бренность сущего, глупость и жестокость человека и в то же время его глубокую тоску по чистоте и гармонии, я осознала, что мир будет вечно очищаться в золотых снах Бога, возвращаться к собственной имманентной наивности и восторгу.

Море молчало. Но даже в неколебимом его молчании мне виделось в то утро нечто обнадеживающее — ведь в конечном счете даже соленая, слепая вода, напитавшая свои недра чудовищами, принимала солнечные лучи и улыбалась в их свете.

Я закурила сигарету и, подняв глаза к сияющему, в белых зигзагах птичьих крыльев, небу, молча сказала: «Господи, я знаю, что нет прощения моей мерзости и уже невозможно сосчитать пороки, в которые я впадала. Я знаю, что Ты отвернулся от моей слабеющей души, посчитав, что даже любовь Твоя, бесконечная, как печаль, не сможет очистить ее, но Ты знаешь, Отец мой, что я помнила о Тебе и благодати Твоей даже в самых бездонных впадинах отчаяния, и если я не звала Тебя, то потому лишь, что стыдилась произносить Твое имя. Господи, прости меня — и, хотя это невозможно, дай мне надежду на то, что жизнь может быть другой, что есть в созданном Тобой мире юдоль, где не встречается на каждом шагу порочная сволочь, где можно страдать, но жить по скрижалям Твоим и предвкушать блаженную вечность. Неужели, Господи, Ты явил мне этот свет для того, чтобы я ублажала Дауда, неужели никто никогда не полюбит меня, неужели я не вернусь домой и не возьму на руки своего ребенка, не увижу, как он делает свой первый шаг, как впервые улыбается мне, как произносит свое первое слово? Неужели я сдохну в бесцельном похабстве, не имея даже призрачного шанса изменить свою ебаную жизнь, и в свежем дыхании смерти почувствую только глухую боль оттого, что ни хера не сделано, что истина прошла мимо каменной плиты, под которой я лежу в червивой пустоте, и буду лежать вечно. Господи, — сказала я в последний раз, — дай мне хоть на миг узреть лик Твой, дай мне волю и силы, чтобы следовать за Тобой, чтобы предчувствовать Тебя на краю той пучины вселенского отчаяния, которая окружила меня и живет в моем исхудавшем сердце».

— Darling, — позвал меня Гасан, — translate that now I want her to sing «Veselja chas».[38]

— Спой ему «Веселья час и боль разлуки», — сказала я своей сестре, — он во всей своей долбаной жизни не слышал ничего лучше романсов.

— Что значит «романс»? — поинтересовался Дауд.

Тот день был пятницей, и, поскольку в пятницу арабы не работают, мы были свободны до следующего утра.

Скорее всего мы бы остались на яхте и плавали на ней до того момента, пока нами бы не заинтересовалась морская полиция, но Азиза (так звали любовницу Гасана) вернулась со своей ночной смены и, не застав Гасана дома, начала скандально названивать ему на мобильный.

— Baby, — оправдывался он, бегая по палубе и хлопая крыльями, как старая моль, — it’s okay, nothing happened. We are in the yacht, with Lisa and Daoud.[39]

Азиза была не так глупа, чтобы тут же не перезвонить мне.

— Скажи честно, — попросила она, — там были бляди или нет?

— Нет, — сказала я.

— Зачем тебе врать? — Азиза была в бешенстве. — Если что-то в таком роде случится, когда тебя не будет, я тебе тоже все честно расскажу.

— Ко мне приехала сестра, — сказала я, — Гасан пригласил нас на яхту, мы выпили, посидели, а потом пошли спать.

— Ты думаешь, я — дура? — спросила она.

— Знаешь, твой Гасан мне абсолютно по хуй, — я начинала немножко злиться, — а у моей сестры двое детей, и она замужем. Если ты полагаешь, что я вру, можешь проверить по компьютеру, в каком отеле она остановилась, и уяснить своей тупой башкой, что ей сорок лет, она приехала в эти гребаные эмираты на отдых и расплачивается кредитной карточкой. — Конечно, я отдавала себе отчет в том, что Азиза никогда не будет выяснять истинное положение дел в жизни моей сестры — этой идиотке нужно было только твердое, в какой-то мере агрессивное подтверждение того, что Гасан ни с кем не спал, пока она торчала на своем ресепшен.