Несколько секунд она молчала, а потом сказала:

— Прости, я на нервах.

— Азиза, — сказала я, — по-моему, женщине, которая спит с Гасаном, можно не беспокоиться о конкурентках.

Дауд засмеялся, а Гасан принялся теребить его за голое плечо с вопросом: «What did she say? I cannot understand this fucking language».[40]

— Скажи этой суке, чтобы ехал домой, — попросила меня Азиза. — И, Лиза, — сказала она, помолчав, — ты единственный человек, которому я верю, — я надеюсь, ты меня не наебываешь?

— Нет, дорогая, — ответила я. — Он скоро будет с тобой.

Гасан, разумеется, помчался домой, а мы тупо стояли у джипа, не зная, что нам делать и куда направиться. Дауд успел основательно выжрать, и я знала, что машину предстоит вести мне (моя сестра не умела водить).

— Ты хочешь есть? — спросил Дауд.

Боже правый, вся наша гребаная жизнь распадалась на пьянку, секс и жратву.

— Да, — сказала я. — И Маргарита, я думаю, тоже.

Моя сестра улыбнулась и утвердительно кивнула.

Я села за руль. Дауд сел рядом, а Маргарита, как всегда, обосновалась на заднем сиденье.

— Я предлагаю пойти в какой-нибудь долбаный ресторан, позавтракать там, а потом отправиться к Любе, — сказала я.

— Кто такая Люба? — спросила моя сестра.

— Одна русская блядь, — ответил ей Дауд.

— Ты делаешь акцент именно на том, что она — русская? — осведомилась я. Его тон начал меня раздражать.

— Что такое «акцент»? — спросил Дауд.

— Имеется в виду, — я со злостью вдавила в пол педаль газа, — что ты объясняешь Любино блядство тем, что она из России.

— Зачем ты скандалишь? — робко спросила моя сестра.

— Нет, — Дауд расслабленно откинулся на спинку сиденья, — я ничего не объясняю. Я хочу тебе сказать одну вещь, и я хочу, чтобы ты поняла, что я ничего не говорю о тебе. Ты — хорошая женщина, я давно с тобой живу, но хочу тебе сказать: все проститутки, которые здесь есть, — русские, а Любе просто не надо этим заниматься, потому что у нее есть деньги. Но все же, — он жестом остановил меня, когда я открыла рот, чтобы возразить, — у меня нет сомнений, что Люба была проституткой, и у меня нет сомнений, что не все, но бо́льшая часть русских женщин — проститутки, так же как бо́льшая часть русских мужчин — алкоголики.

— Ты сам алкоголик, — ответила я. — Твое счастье в том, что ты живешь здесь и тебе не надо выпрашивать на бухло у прохожих.

— Хватит, — сказала моя сестра.

— В России так делают? — спросил Дауд.

— Да. — Я припарковала джип у открытого кафе. — И это еще самое невинное из того, что делают в России.

Люба встретила нас в одном белье. «Вырубился кондиционер», — сказала она, возбужденно сверкая глазами. Я представила ей мою сестру, и мы пошли в dinings, где на журнальном столике лежал серебряный поднос с кристаллом чистейшего розового кокаина, рядом стояла ополовиненная бутылка Grant’s, а по полу были разбросаны бумажные салфетки — «Я прочищала свой ебаный нос», — объяснила Люба.

Вооружившись бритвой, Люба сделала всем нам по щедрой дороге и, после того как мы, наклонившись над журнальным столиком, жадно втянули кокаин в свои ноздри, спросила, весело ли было на яхте?

— Что там могло быть веселого? — ответила я, протягивая руку за виски. — Бухой Гасан, spanish guitar[41]и прочая херня в таком же духе.

— Гасанчик не изменился? — Люба придвинула мне свой стакан, и я плеснула ей Grant’s.

— Такие люди не меняются, — сказал Дауд и положил руку на мою промежность — кокаин всегда вводил его в состояние крайнего сексуального возбуждения.

— Sweety, — сказала ему Люба, — вы только что приехали, и ты мог бы немножко потерпеть, потому что я две недели не видела мою любимую Лизу и хочу поговорить с ней.

— Дорогая, — ответил Дауд, — я знаю, что вы звоните друг другу по сто раз за один сраный день, и поэтому скажи мне, куда нам пойти, потому что сегодня у меня выходной, и я хочу провести его с большой пользой для Лизы.

— Sweety, — Люба осоловело посмотрела на меня, — дед в другом эмирате, и поэтому ты можешь отвести его в нашу спальню и трахать его там.

Я вскочила с дивана и, поймав Дауда за руку, потащила его в самую дальнюю комнату Любиного сьюта, где стояла явно льстящая «деду» постель, окруженная встроенной стенкой с неправдоподобным количеством маленьких ящичков.

— Раздевайся, — сказал Дауд.

Я разделась и легла на живот.

— Я не помню, который раз я ебу тебя, — сказал Дауд, — и я не знаю, почему это мне не надоедает.

— Потому что ты любишь меня, — ответила я.

— Не знаю, — честно ответил он. — Но если ты будешь трахаться с другим мужиком, я убью тебя.

— It’s okay, — сказала я.

После того как Дауд трахнул меня третий раз и лежал, влепившись носом в мои груди, я от скуки протянула руку к самому ближнему ящику и, к своему изумлению, вытащила из него полуметровый фаллоимитатор, который был пронизан резиновыми венами. Дауд очень разволновался при виде моей находки, и мы, вскочив с Любиной постели, начали обшаривать остальные ящички.

Большинство из них были забиты какими-то таблетками, гнусного вида флакончиками и автоминетчиками, а в одном мы обнаружили плетку и два собачьих ошейника.

— В аду нам гореть, — мрачно сказала я, когда мы перерыли все и сидели, голые, в окружении всех этих омерзительных предметов.

— А что такого? — спросил Дауд, взвешивая на руке искусственный член.

— Ничего, — ответила я. — Тебя уже вряд ли удастся чем-то удивить.

— Что хорошего? — печально спросил он. — Мне иногда снится, что я еще ребенок и ни с кем не спал. Это такое счастье — думать о женщинах, не зная их, быть в кого-нибудь влюбленным.

Я подумала о том, что, в сущности, Дауд прав, и нет во всем этом гребаном мире никого счастливее человека, который молод, полон иллюзий и не изведал испепеляющего разум разврата. И нет никого прекраснее женщины, которая не ебется, пьяная, с арабами, а растит в целомудрии ребенка, рожденного в муках, но для любви. Я подумала о том, как, наверное, безмятежны те, кто не встретил на своем скорбном пути растленную гадину, кто смог противостоять пороку, кто работает, смахивая со лба капли пота, а не сидит на промятой койке с побелевшими от кокаина мозгами и рассматривает фаллоимитаторы.

Мысленно я соглашалась с тем, что винить мне, собственно, некого, потому что развратные твари умеют различать друг друга даже в самой густой толпе, тянутся друг к другу и в конечном счете слепляются в один омерзительный, копошащийся ком. И наверное, единственным путем, дававшим надежду вырваться из этого кома, был путь радикальной ломки собственного сердца, преодоления своей злой воли и возвращения к Богу в раскаявшемся стаде других, изгнанных из рая Адамов.