— Почему ты плачешь? — спрашиваю я одного.

Он не отвечает, просто не может, он только крестится и сжимает руку девочки, которая называет его дедушкой.

Я ищу Аттилио, но не вижу его, тут слишком много людей, слишком большая толпа, слишком громкие гудки, свист и аплодисменты. Какой-то музыкант высунулся из окна с трубой и дудит что есть мочи. Толпа напоминает густое, плотное море, словно то, чьи воды разошлись перед Моисеем и его народом, бежавшим из Египта, только тут посреди моря людей проходит не Моисей с евреями, а наши освободители. Да здравствуют освободители!

— Это Пятая армия, — говорит человек, который стоит рядом. — Американцы успели до англичан, была гонка, кто первый войдет в Рим.

Американцы, англичане… Какая разница? Я бросаюсь в море людей и позволяю ему отнести меня прямо под балкон, откуда дуче, выпятив грудь, руки в боки, со своей отвратительной физиономией и скрежещущим голосом говорил о том, что евреи — «смер-р-ртельные» враги фашизма, запрещал нам учиться, выходить замуж за арийцев, работать; откуда он объявлял войну «плу-то-кратическим и р-р-реакционным демократиям Запада…» Мне кажется, что его злой голос и рев обезумевшей толпы после каждой его фразы до сих пор стоят у меня в ушах.

Балкон пуст, площадь заполнена безумной толпой, но не ради Муссолини — его дни сочтены. Теперь толпа приветствует освободителей, веселых молодцов, которые наполняют воздух песнями, дарят карамельки, жвачки, сигареты и поцелуи, их аплодисменты сливаются с овацией улицы, и может, они еще больше обычных людей пьяны от счастья.

Я снова поворачиваюсь к балкону, и в животе у меня рождается нечто, оно надувается, наливается под сердцем и бьется, снова и снова — горькая, запертая в клетке правда, перемешанная с болью, обидой, злостью. Все это вырывается на волю хриплым криком:

— Я еврей… я еврее-е-ей! — кричу я все громче, голос мой очищается и становится звонким. — Я еврее-е-е-е-е-ей! — кричу я балкону и бью кулаком по воздуху. Я и смеюсь и плачу одновременно, как и многие вокруг меня, на лицах людей — счастье родившихся заново.

«Видишь, Джинотта! — говорю я про себя маме. — Видишь, освобождение пришло! Ты скоро вернешься домой».

Мы не должны больше прятаться, не должны жить под землей, как мертвецы, или в пещерах, или в подвалах, ходить по улице с фальшивыми документами, которые спасут нас до поры до времени, или вообще без документов, в страхе, что нас схватят и увезут. Вот она — свобода, Джинотта! Вот она!

Я кладу в рот два пальца и резко свищу.

Светловолосый солдат поворачивается ко мне, поднимает руки, складывает пальцы в знак «виктория», потом наклоняется к мешку, обеими руками берет большую, с горкой, горсть карамелек и кидает в воздух.

Карамельки, как разноцветные конфетти, падают на землю, и мальчишки вокруг меня торопятся их подбирать.

А я стою под этой радугой и наслаждаюсь: кошмар, от которого я уже и не надеялся проснуться, закончился.

Глава 20

И все-таки последняя часть кошмара ворвалась в нашу реальность и навсегда изменила мою жизнь.

Мы приготовили для мамы прекрасный праздник. Мы подумали обо всем… о том, каких родственников пригласим, что будем есть, о музыке и песнях, потому что на праздник возвращения нельзя не петь, даже в Библии сказано: «Когда возвратил Господь плен Сиона, мы сделались, как утешенные. Тогда исполнились радости уста наши, и язык наш — веселия»[36]. Я все ждал, когда же она приедет, — бросился бы к ней навстречу и обнял бы ее, рассказал, как было без нее сложно и грустно, как жизнь наполнилась тяжким трудом, которого я не замечал раньше, хоть и трудился всю жизнь. Она бы только отмахнулась, что я, как всегда, преувеличиваю, что жизнь, да, трудна, но не трагична.

Из тысячи двадцати трех евреев, увезенных немцами 16 октября, вернулось шестнадцать: пятнадцать мужчин и Сеттимия Спиццикино.

В тот день 1945 года, когда нам сказали, что выжившие в концентрационных лагерях (а никаких не рабочих!) возвращаются, я устроился у окна.

Я всей душой желал, чтобы мама появилась на улице, чтобы она поторопилась.

«Давай, Джинотта, давай, беги!» — я смотрел на дорогу, все ждал и ждал, но время шло, а она не появлялась.

Я все стоял у окна с утра до вечера, у меня устали глаза и сжималось сердце. Я не сдавался, продолжал верить: у других получилось, почему у нее нет? Я повторял про себя: «Давай, Джинотта, не бойся, осталось чуть-чуть».

— Может, завтра, — сказала Бетта. Она иногда подходила ко мне.

В ту ночь я не спал. Я прислушивался, надеясь услышать ее шаги, которые остановились бы у входной двери… Я слышал чьи-то шаги и подлетал к окну, но это все была не она.

Не приехала она и на следующий день. Мы ждали и ждали, у нас щипало в глазах — так напряженно мы смотрели на дорогу. Но потом, не в силах больше терпеть, мы пошли к Сеттимии.

Перед входом в ее дом стояло множество людей: все пришли к ней в поисках надежды.

Когда подошла наша очередь, она посмотрела на нас и покачала головой: «Не прошло и двух часов с нашего приезда в Биркенау, как ее отправили в газовую камеру…»

Мы вернулись домой молча.

Я упал на кровать: ноги меня не держали, сердце тоже отказывало — как будто я потерял центральную ось в жизни. Мне хотелось плакать и кричать, звать ее до тех пор, пока она не появится. Я хотел отмотать время назад на два года и не пустить ее на вокзал: она бы спаслась, ведь нашей семьи не было в списках (по ошибке или случайно), нас не приговорили к смерти, а у Термини не было облавы, и папа бы тоже спасся.

«Ты залезла в самое пекло!» — укорял я ее, рассержено и печально, как она говорила мне в ту субботу, когда немец швырнул меня в грузовик. «Почему, Джинотта, почему?» — и я сжимал кулаки и зубы до скрипа. Я хотел сломать, разбить все вокруг, но сил не было даже встать. Я лежал, накрывшись простыней, и падал в бездонную дыру в своем сердце, туда, где раньше жила надежда, которую вырвала рука убийцы. Как я буду жить без нее? Кто мне скажет: «Мануэ, будь осторожен, не влипни в неприятности»? Кто станет меня любить так же, как мама?

Большая дыра в сердце, боль, которая не находит выхода, не оставляла меня. Я бродил по