Он остался на ночь. Я спросила, нравится ли ему спать на просторе. Он сказал, да. Я вскочила голышом и легла в маминой комнате [54]. Через пару часов я проснулась и отвезла его домой. Взяла с собой Ким [55]. Он поцеловал меня в щеку на прощание и велел позвонить. Потом мы поговорили по телефону, и он сказал, у него было ощущение, что я просто хочу выставить его из своего дома. И он был очень прав [56].

На следующий вечер ничего не происходило. На этой неделе я работала в Forever 21 в торговом центре. Меня теперь поставили на кассу, это куда прикольнее [57].

Нет ничего лучше, чем быть самому себе хозяином. Ну, вообще-то есть: если совсем не приходится работать. Это куда лучше. Но я за годы сменила столько работ и пережила все неповторимые особенные формы унижения, связанные с каждой. Даже когда я работала по найму, занималась чем-то, в чем нет места собственному достоинству, мне все равно нравилось чувство, что я делаю что-то полезное. Еще совсем малышкой я просто хотела всем показать, что могу поднять собственный вес (а он никогда не был меньше шестидесяти восьми кило, даже в средней школе). Сколько себя помню, я искала работу. В детстве я казалась себе такой задавленной и бесполезной. Я хотела внести свой вклад. Прилавков с лимонадом было недостаточно. Меня бесило, что я еще не доросла до работы или до того, чтобы пойти в спортзал. Удивительно, как оба эти достижения, к которым я так рвалась, превратились в два худших кошмара моей взрослой жизни. Но в те дни мне этого хотелось. Хотелось получать удовлетворение от того, что я сама зарабатываю, и быть активной.

Пока мне не начали платить за выступления, деньги я получала за совсем не шикарную, обыденную, поганую, низкооплачиваемую работу. Я трудилась по крайней мере в десятке ресторанов только на Манхэттене, а во время учебы в колледже какое-то время работала маляром. Каждые выходные в шесть утра я влезала на стремянку с валиком и кистями, красила стены в чьей-то квартире, в китайском ресторане или в школе. Но мне все это нравилось. Даже на работе, которую я терпеть не могла, мне всегда нравилось чувство, возникавшее, когда заканчиваешь. Пиво после смены или ощущение, когда смотришь на часы и видишь, как стрелка подходит к минуте, когда можешь уйти, — это такая свобода! Мгновение, когда обретаешь право выйти за дверь, — это неповторимый опыт. Мне честно жалко тех, кому никогда не приходилось работать, потому что они этого чувства никогда не испытают. Тех, кто родился богатым и проводит свои дни как Гэтсби, лежа под вентилятором и подумывая, не съездить ли в город. Им никогда не узнать чистого восторга, который переживаешь, когда менеджер стейк-хауса тебе говорит: «Закончишь с уборкой — и все на сегодня!» О это чувство, когда яростно заворачиваешь приборы в салфетки, а потом делаешь первый шаг на улицу, втягиваешь воздух, зная, что теперь принадлежишь себе самой. Рай.

Самая первая моя работа была моделью, потому что ребенком я была исключительно хороша. ШЧШЧШЧ. Очень средненьким я была ребенком. Под «средненьким» я имею в виду, что больше походила на мопса, чем на младенца. Но родителям нужна была модель, чтобы продавать детскую мебель. Как родители, они считали, что я прелесть, — и знали, что работать я буду даром. Я позировала для кучи кроваток, я была на обложке их каталога (скорее всего, из-за этого компания и прогорела). Так началась и закончилась моя карьера фотомодели. Я все собираюсь к ней вернуться.

Родители продолжили беззастенчиво пользоваться моими услугами, когда заставили работать моделью для вещей из второго своего магазина «Приглашаем Всех Девчонок», в котором торговали подарками, одеждой и жутковатыми куклами. Мысль была удачная, если сравнить ее с изначальным их бизнес-планом — продавать обувь. («Эми из Обувного» — это погубило бы мою молодость.) Мама придумала для «Приглашаем Всех Девчонок» такой слоган: «Никаких мальчиков!» А надо было бы: «Никаких покупателей!» — потому что туда вообще никто не заходил. Не слишком разумная маркетинговая стратегия: сразу исключить половину покупателей. Но как бы то ни было, «Никаких мальчиков!» налепили на значки и футболки, которые мы с Ким постоянно носили, превратившись в маленькие ходячие рекламные щиты для родителей. Видимо, этот слоган должен был привлекать «прекрасный пол». Но получалось не столько «за девочек», сколько «против мальчиков». Или можно было его неправильно прочесть — типа «Никаких мальчиков, НО МУЖЧИН ЖДЕМ С РАДОСТЬЮ!» Столько неправильных вариантов с этим слоганом. И так мало правильных. Мне было одиннадцать, и я приглашала мужчин подходить поближе. Выглядела я как ходячая реклама проекта «Поймать хищника». Мне должен был платить Крис Хэнсен, а не родители. В любом случае, думаю, это «Никаких мальчиков» было не слишком тонким маминым намеком, что мужчины плохие. Я на это не велась, но мне это, можно сказать, написали большими буквами — на майке и на значке.

Для нового магазина меня не просили стать фотомоделью, меня попросили (вернее, велели) проводить выходные в Центре Джейвитц, огромном конференц-центре, где по выходным устраивали ярмарки. Родители выставляли товар, используя Ким и меня как витрины. Мы носили майки «Никаких мальчиков!» с замком и ключом. К майке прилагался ключ, который можно было носить на шее. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было как-то стремно. Видимо, мама думала, что будет очень мило, если мы станем изображать чопорных мелких сучек, которые «запирались» от мальчиков и размахивали у них перед носом ключами. Был во всем этом какой-то ненамеренный протест против сексуального насилия. Я к тому, что в некоторых странах маленьких девочек продают в сексуальное рабство, их девственность покупают, и вот я в одиннадцать, за ручку с семилетней сестренкой, в буквальном смысле ношу на шее ключ и как бы говорю: «ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ». Мы с Ким часами торчали в палатке — и я уверена, что с нашей помощью родители не продали ни одной футболки. Не помню, сколько мне платили, но мне нравилось, что я модель.

Превращение меня в цирковую лошадку вышло маме боком: едва став подростком, я начала требовать, чтобы мне каждую неделю укладывали и выпрямляли мои пушистые кудрявые волосы. Большинству двенадцатилетних девочек регулярные укладки и не снились, но в моем городе ненавидели евреев, и я хотела скрыть кудри — мне в голову пришло, что я могу после школы подметать волосы в салоне, а они за это будут меня раз в неделю укладывать. Не помню, сколько продержалось это соглашение, но в то время казалось, что оно того стоит. Надо думать, салон, совсем как мои родители, не особенно парился по поводу закона о детском труде. Работа мне тоже нравилась. Я была частью команды, я чувствовала себя полезной, но клиентов было немного. Я сидела в нетерпении, глядя, как стилисты срезают волосы, дожидалась, пока хоть что-то упадет на пол. Когда это происходило, я бросалась к волосам, как надоедливый ледовый комбайн или игрок олимпийской сборной по керлингу. Я слишком усердствовала, люди стали жаловаться, и со мной расстались.