– Я княгиня де Полиньяк, – сказала она, – подруга графини Грефюль. Когда я увидела, как вы танцуете, ваше искусство заинтересовало меня, а еще в большей мере моего мужа, композитора.

У нее было красивое лицо, которое слегка портила слишком тяжелая, выступающая нижняя челюсть и властный подбородок. Таким могло быть лицо римского императора, но выражение холодной отчужденности скрывало порой чувственное обещание ее глаз. Когда она заговорила, в голосе ее прозвучали жесткие, металлические нотки, и это удивляло, поскольку ее внешность, казалось, предполагала более глубокий, мягкий голос. Впоследствии я догадалась, что эта внешняя холодность и тон ее голоса в действительности были маской, за которой скрывались присущие ей, несмотря на княжеское достоинство, крайние чувствительность и застенчивость. Я стала говорить с ней о своем искусстве и своих надеждах, и княгиня сразу же предложила мне устроить мой концерт в своей студии. Сама она рисовала, а также была прекрасной музыкантшей, игравшей как на пианино, так и на органе. Княгиню, похоже, поразила бедность нашей пустой, холодной студии и наши исхудалые лица, так как, внезапно поднявшись, чтобы уйти, она с застенчивым видом положила на стол конверт, в котором мы нашли две тысячи франков.

Думаю, подобные действия характерны для мадам де Полиньяк, несмотря на ее репутацию холодной и черствой особы.

На следующий день я отправилась к ней домой, где познакомилась с князем Полиньяком, превосходным музыкантом, обладавшим большим талантом, изысканным хрупким господином, всегда носившим маленькую черную бархатную шапочку, обрамлявшую его красивое, с тонкими чертами лицо. Я надела свою тунику и стала перед ним танцевать в его музыкальном салоне, он пришел в восторг и приветствовал меня как видение, как мечту, которую так долго ждал. Моя теория взаимодействия движения и звука чрезвычайно его заинтересовала, так же как и мои надежды на возрождение танца как искусства. Он восхитительно сыграл для меня на прелестных старых клавикордах, к которым явно испытывал любовь, и ласкал их своими изящными длинными пальцами. У меня сразу же возникло по отношению к нему чувство теплоты и уважения, и когда он в конце воскликнул: «Quelle adorable enfant! Isadora, comme tu es adorablе!»[30] – я робко ответила: «Moi, aussi, je vous adore. Je voudrais bien danser toujours pour vous, et composer des danses religieuses inspirees par votre belle musique»[31].

Мы обсудили вопрос о совместной деятельности. Какая печальная утрата постигла нас! Столь дорогая мне надежда на сотрудничество оборвалась с его смертью.

Концерт в студии княгини прошел с большим успехом, и у нее возникла великодушная идея открыть двери своей студии перед широкой публикой, не ограничивая аудиторию личными друзьями, в результате интерес к моему творчеству возрос. После этого мы организовали серию концертов по подписке в своей студии, способной вместить двадцать – тридцать человек. Князь и княгиня Полиньяк приходили на все эти концерты, и помню, как однажды в порыве восхищения князь снял свою бархатную шапочку и, размахивая ею в воздухе, закричал: «Да здравствует Айседора!»

Эжен Каррьер со своей семьей тоже приходил на эти концерты и однажды оказал мне большую честь, произнеся небольшую речь по поводу танца. Среди всего прочего он сказал: «Айседора в своем стремлении выразить человеческие чувства нашла в греческом искусстве превосходную модель. Восхищаясь прекрасными фигурами барельефов, она черпала в них свое вдохновение. И в то же время, одаренная склонностью к открытиям, она вернулась к природе, откуда и проистекают все эти жесты, и, веря в возможность сымитировать и воскресить греческий танец, она открыла свою собственную выразительность. Думая о греках, она прислушивается только к себе и предлагает нам свою собственную радость и свое собственное горе. Ее способность в поисках счастья забывать о текущем мгновении – это ее собственная мечта. Так хорошо рассказывая нам о ней, она вызывает и у нас способность мечтать. Перед лицом греческих произведений, оживших на мгновение перед нашими глазами, мы молодеем вместе с ней, новая надежда ликует в нас, а когда она изображает покорность неизбежному, мы покоряемся вместе с ней.

Танец Айседоры Дункан больше не дивертисмент, это ее личное проявление, произведение искусства, пожалуй, более живое; он побуждает нас творить в тех областях, которые нам предначертаны».

Глава 9

Хотя мои танцы знали и ценили уже многие выдающиеся люди, мое финансовое положение по-прежнему оставалось непрочным, и мы то и дело беспокоились, сможем ли внести арендную плату за студию, а так как у нас часто не было угля, нам приходилось страдать от холода. И все же среди этой бедности и лишений я помню, как часами стояла одна в нашей холодной мрачной студии, ожидая, когда же на меня снизойдет вдохновение, чтобы выразить себя в движении. Со временем состояние моего духа повышалось, и я следовала движению своей души.

Однажды, когда я стояла таким образом, нас посетил цветущий господин в пальто с дорогим меховым воротником и с бриллиантовым кольцом. Он сказал:

– Я из Берлина. Мы слышали о ваших танцах босиком. (Можете себе представить, как шокировало меня подобное определение моего искусства.) Я представляю самый большой мюзик-холл и приехал, чтобы немедленно предложить вам ангажемент.

Он потирал руки и сиял, будто принес мне невиданное счастье, но я спряталась в свою скорлупу, словно подвергшаяся нападению улитка, и холодно ответила:

– О, благодарю вас, но я никогда не соглашусь ввести свое искусство в мюзик-холл.

– Но вы не понимаете! – воскликнул он. – Величайшие артисты выступали в нашем зале, и вы получите много денег. Я уже сейчас предлагаю вам пятьсот марок за вечер. Впоследствии гонорар увеличится. Вас эффектно представят «Первая босоногая танцовщица в мире». Die erste Barfuss Tanzerin. Kolossal, kolossal. Das will so ein Erfolge[32]. Разумеется, вы принимаете мое предложение?

– Конечно нет. Конечно нет, – повторила я, все сильнее сердясь. – Ни на каких условиях.