– Но это невозможно. Unmoglich. Unmoglich[33]. Я не могу принять отказ. У меня с собой готовый контракт.

– Нет, – заявила я. – Мое искусство не для мюзик-холла. Когда-нибудь я приеду в Берлин и, надеюсь, буду танцевать в сопровождении вашего филармонического оркестра в Храме музыки, а не в мюзик-холле, рядом с дрессированными животными и акробатами. Quelle horreur! Mon Dieu![34] Нет, ни на каких условиях. Желаю вам всего хорошего, и прощайте.

Глядя на убогую обстановку и нашу поношенную одежду, немецкий импресарио не мог поверить своим ушам. Он пришел на следующий день и на третий день и, наконец, предложил мне контракт на тысячу марок за вечер в течение месяца. Когда я отказалась, он очень рассердился и обозвал меня Dummes Madel[35]. Я стала возбужденно доказывать, что приехала в Европу для того, чтобы осуществить великое возрождение религии посредством танца, принести сознание красоты и святости человеческого тела путем его самовыражения в движении, а не увеселять после обеда разжиревшую буржуазию.

– Пожалуйста, уходите! Allez vous en![36]

– Вы отказываетесь от тысячи марок за вечер? – Он разинул рот от изумления.

– Конечно, – решительно заявила я. – Откажусь и от десяти тысяч, и от ста тысяч. Я ищу нечто, чего вы не в состоянии понять. – А когда он уходил, добавила: – Когда-нибудь я приеду в Берлин. Я буду танцевать перед соотечественниками Гете и Вагнера, но в театре, который будет их достоин, и, возможно, больше чем за тысячу марок.

Мое пророчество исполнилось: три года спустя тот же импресарио любезно принес мне цветы в «Кроль-Опера-Хаус», где я выступала в сопровождении Берлинского филармонического оркестра, а зал был продан более чем за двадцать пять тысяч марок. Он признал свою ошибку с дружескими словами: «Sie hatten Recht, Gnadige Fraulein. Kuss die Hand»[37].

Но пока мы испытывали острый недостаток в средствах. Ни высокая оценка князей, ни моя все увеличивающаяся слава не могли нас должным образом прокормить. В этот период времени нашу студию стала часто посещать миниатюрная дама, напоминавшая собой египетскую принцессу, хотя она происходила откуда-то с запада Скалистых гор и носила имя своего родного штата в течение своей долгой и славной карьеры. Пела она словно волшебница. Я стала замечать, что рано утром к нам под дверь стали просовывать маленькие, пахнувшие фиалкой записочки, за которыми следовало таинственное исчезновение Реймонда. Поскольку у него не было привычки совершать прогулки перед завтраком, я сопоставила все факты и пришла к собственному заключению. А однажды Реймонд объявил, что получил ангажемент непонятно в каком качестве на концертное турне по Америке.

Мы с мамой остались в Париже одни. Поскольку маме нездоровилось, мы переехали в маленький отель на рю Маргерит, где она наконец-то могла спать в постели, не опасаясь сквозняков от холодного пола, как в нашей студии, и где могла регулярно питаться, поскольку мы были на полном пансионе. За столом пансиона я обратила внимание на пару, способную привлечь всеобщее внимание. Она – потрясающая женщина лет тридцати, с огромными глазами; я никогда прежде не видела столь необычных глаз – то были мягкие, глубокие, манящие, магнетические глаза, полные огненной страсти, и в то же время в них было что-то от покорного смирения большого ньюфаундленда. Ее лицо обрамляли, словно языки пламени, каштановые волосы, и каждое движение, казалось, трепетало призывом к любви. Помнится, я подумала, что смотреть в ее глаза все равно что зайти в кратер вулкана.

Он хрупкий, с высоким лбом и слишком усталым для такого молодого человека лицом. Обыкновенно их сопровождало еще третье лицо, и они всегда были поглощены настолько оживленным разговором, что казалось, будто это трио не знает ни минуты отдыха или скуки, присущих обычным людям, но постоянно горит каким-то внутренним огнем: он – интеллектуальным пламенем чистой красоты, она – огнем страсти женщины, готовой быть уничтоженной или сожженной им. Только в третьем было нечто более томное, постоянное чувственное наслаждение жизнью.

Однажды утром молодая женщина подошла к моему столу и сказала:

– Это мой друг Анри Батай, а это Жан Лорен, он писал о вашем искусстве, а я Берта Бади. Нам хотелось бы как-нибудь вечером прийти к вам в студию, если вы станцуете для нас.

Конечно же меня охватили радость и волнение. Никогда прежде, да и впоследствии, я не слышала столь магнетического голоса, обладавшего такой теплотой, как голос Берты Бади. А как я восхищалась ее красотой! В те дни, когда женская мода была столь неэстетичной, она всегда появлялась наряженной в чудесные облегающие платья, переливающиеся или расшитые блестками. Однажды я видела ее в таком платье с волосами, украшенными пурпурными цветами. Она отправлялась на какой-то вечер, где должна была читать стихи Батая. Я тогда подумала, что ни у одного поэта не было столь прекрасной музы.

После этой встречи они часто приходили к нам в студию, и однажды Батай читал нам свои стихи. Так я, молоденькая необразованная американка, каким-то таинственным образом нашла ключ к сердцам и умам интеллектуальной и артистической элиты Парижа, города, который в нашем мире и в наше время занимает такое же положение, как Афины во времена расцвета Древней Греции.

Мы с Реймондом часто и подолгу гуляли по Парижу. Во время наших прогулок часто попадали в интересные места. Так, например, однажды в районе парка Монсо мы обнаружили Китайский музей, основанный эксцентричным французским миллионером. В другой раз это был музей Гимэ со своими сокровищами восточного искусства, музей Карнавале, где на нас произвела огромное впечатление маска Наполеона, музей Клюни, где Реймонд проводил часы перед персидскими тарелками и где он влюбился до безумия в даму с единорогом со шпалеры XV века.

Однажды во время своих скитаний мы добрели до «Трокадеро». Наше внимание привлекла афиша, возвещающая о выступлении в тот день Муне-Сюлли[38] в трагедии Софокла «Эдип-царь». Имя Муне-Сюлли не было нам тогда известно, но мы очень хотели посмотреть пьесу.

Взглянув на цены внизу афиши,