для обсуждения, Вельский, вероятно, имел в виду их внутреннюю связь. Вместе с тем — и Исидор постепенно укреплялся в этой мысли — Вельский целенаправленно строил какой-то собственный мир, где царил дух доверия. С каждой встречей становилось всё очевиднее, что речь идет не просто о товариществе — о единомыслии.

Исидор сам удивлялся тому, с какой готовностью он проникался этим духом, как верил в него. И знал при этом, что Альберт — осведомитель. Да что Альберт — главным осведомителем был он. Исидор гнал от себя эту мысль, и она в самом деле на какое-то время уходила — обычно в присутствии Веры. Но в те минуты, когда он оставался один, эта мысль возникала перед ним в полный рост.

Альберт никогда не смотрел ему в глаза. Зато смотрел в глаза Вере, не стесняясь присутствия Исидора. Несколько раз он клал руку Вере на плечо, считая почему-то, что Исидор не решится этому препятствовать. Когда Альберт в очередной раз приобнял Веру, Чагин сбросил его руку с ее плеча. Произошло это при всех, и оттого Исидор чувствовал себя потом особенно плохо. Ситуацию спас Вельский, сказав, что поэзия обостряет чувства. Что Иванову было бы приятно увидеть, какое мощное воздействие оказывают его стихи. Перед тем как расстаться, Чагин попросил у Альберта прощения. Тот всё обратил в шутку и в глубоком поклоне взмахнул перед Исидором воображаемой шляпой.

* * *

Тем временем изменения в Николае Ивановиче принимали всё более явный характер. Нельзя было сказать, что ход его мыслей стал совершенно другим, а сам он, чего доброго, изменил идеалам юности. Свои обязанности Николай Иванович исполнял с прежней тщательностью, и рвение его в определенном смысле только усилилось. Изменения носили — как бы точнее это выразить? — стилевой характер. Как-то в разговоре с Исидором Николай Петрович назвал происходящее с коллегой приступами изысканности.

Первоначально на это не обращали внимания. Появление в речи Николая Ивановича не свойственных ему слов воспринималось как риторический прием. Слова сентенция, ипостась, отнюдь, изрядно, коль скоро и грядущее первое время не отменяли любимых им крепких выражений. В некотором отношении они их даже оттеняли и усиливали.

Когда же в потоке ненормативной лексики стали проскакивать милостивые государи, окружение Николая Ивановича почувствовало ветер перемен. К милостивым государям вскоре добавились душа моя и друг любезный. Подобные обращения в вину ему никто не ставил, а некоторым это даже нравилось. Так, начальник пожарного надзора Грищенко, будучи назван родным сердцем, прослезился.

Со временем в речи Николая Ивановича стало меньше тех энергичных выражений, которые обычно сопутствуют борьбе за безопасность. Да, он заботился о безопасности, но безопасности чего? Библиотеки. В каком-то смысле происходившие с ним метаморфозы можно было считать естественным влиянием этого учреждения. И хотя Николай Петрович объяснял их ударом о ступеньку, отрицать воздействие библиотеки, безусловно, не стоило. Сотни тысяч книг, собранных в одном месте, имеют свою энергию. Подобно тому, как океаны определяют погоду, значительные книжные собрания способны формировать личность. Говорят ведь, что даже движение вдоль книжных полок само по себе благотворно.

Судя по всему, Николай Иванович начал книги самым непосредственным образом читать, поскольку появление в его речи многочисленных цитат иначе не объяснить. Возлагая в ноябрьские праздники цветы к бюсту Ленина, Николай Иванович сказал: «Как хороши, как свежи были розы». Ответом ему были аплодисменты. По библиотеке ходило и другое цветочное высказывание Николая Ивановича. Зафиксировав опоздание двух молодых сотрудниц, он назвал их «цветами запоздалыми». Довольно скоро о нем стали говорить как о человеке не только образованном, но и остроумном.

Впрочем, ни образованность, ни остроумие Николая Ивановича не отменили регулярных отчетов Чагина о положении дел в кружке. Теперь, когда Исидор знал, что существует дополнительный канал информации по имени Альберт, находить нужные слова ему было всё труднее.

Замечаний Вельского, носивших явную печать диссидентства, Чагин по-прежнему не упоминал. Эти высказывания, однако, становились обоим Николаям известны. Они предъявляли их Чагину, как предъявляют решающую улику, и упрекали в умалчивании самого важного. Пытаясь оправдаться, Исидор отвечал, что не всегда способен выделить самое важное.

О существовании копии сборника стихов Георгия Иванова Николаи, естественно, узнали. Демонстрируя предельную преданность делу, Исидор предложил им воспроизвести всю книгу от начала до конца. Николай Петрович утомленно провел рукой по лицу, но Николай Иванович неожиданно сказал:

— Воспроизводите.

Поскольку встречи Чагина с Николаями были непродолжительными (иначе многое пришлось бы объяснять Вере), чтение стихов растянулось на несколько дней. Николай Петрович имел страдальческий вид и время от времени засыпал, в то время как Николай Иванович слушал стихи внимательно и давал им свою оценку.

* * *

Мысль рассказать обо всём Вере посещала Исидора неоднократно. Ему хотелось верить, что Вера его простит, поскольку настоящая любовь прощает всё. Всё, кроме предательства, — тут же звучал в его ушах холодный Верин голос. Всё, кроме предательства, а он — предатель.

Судя по Дневнику, Исидора волнует лишь то, что имеет отношение к Вере. Со всем, что ему дал Ленинград, он уже готов расстаться. Кроме Веры. Он представляет себе, как Николаи заталкивают его в поезд, следующий в Иркутск. Исидор спокоен, поскольку знает: в купе его уже ждет Вера, жена декабриста, едущая с ним в Сибирь. Поезд трогается, и оба Николая медленно уплывают — с дорогой их сердцу безопасностью и такими уже неважными ему дарами.

Чагин входит в купе. Садится у окна напротив Веры. Навалившись локтями на столик, смотрит на нее в упор. Главное, что мы вместе, говорит он ей. Нет такой силы, которая смогла бы нас разлучить.

Такая сила есть, и взгляд Веры не оставляет надежды: я могу простить всё, кроме предательства.

В этой части Дневника слово предательство — самое частое. Где Исидор прятал свой Дневник? Как он не боялся, что Вера его увидит? А может быть, он, наоборот, этого хотел?

Следующее заседание Шлимановского кружка было посвящено Синайскому кодексу — древнейшей в мире греческой рукописи Библии. Почему Синайскому кодексу? На этот вопрос однозначного ответа не было. Темы заседаний возникали неожиданно и определялись то ли извилистым путем мысли Вельского, то ли тем, что ему случилось скопировать.

Собственно, Вельского интересовал не сам кодекс, а история его продажи советским правительством в Британский музей. Это самое правительство успешно торговало культурными ценностями, собранными при прежней власти. Дело в данном случае было вовсе не в ненависти большевиков к библейским текстам: с таким же успехом они продавали за бесценок и старых мастеров, и французских импрессионистов.

Поскольку к заседанию никто не готовился (тема его