В какой-то момент я поднимаю руку и чувствую, как по ней скользит что-то тяжелое. Это нефритовый браслет моей матери, и я понимаю, что она умерла. Внутри меня все словно бы плавится от жара, но кожа покрыта мурашками от холода. Чьи-то нежные руки подымают меня. Я в больнице. Чей-то тихий голос произносит слова «морфий», «разрывы», «инфекция», «вагина» и «операция». Когда я слышу голос сестры, то чувствую себя в безопасности. Когда она молчит, я впадаю в отчаяние.

В конце концов я возвращаюсь к жизни. Мэй дремлет в кресле у больничной кровати. Ее руки так плотно забинтованы, что кажется, будто у нее на коленях лежат две большие белые лапы. Доктор наклоняется надо мной и прикладывает к губам палец:

— Пусть поспит. Ей нужен сон.

Когда он наклоняется ко мне, я пытаюсь отодвинуться, но обнаруживаю, что мои запястья привязаны к кровати.

— Вы некоторое время были в беспамятстве, — говорит он мягко, — и довольно яростно от нас отбивались.

Он кладет руку мне на плечо. Хотя он и китаец, он все равно мужчина. Я борюсь с желанием закричать. Он пытливо заглядывает мне в глаза и улыбается.

— Жар спал. Вы будете жить.

Потом я узнаю, что Мэй погрузила меня в тележку и тащила ее, пока мы не добрались до Великого канала. По пути она выбросила или продала большую часть наших пожитков. Все, что у нас теперь есть, — это наши бумаги, по три наряда у каждой и то, что осталось от маминого приданого. У Великого канала Мэй отдала часть маминых денег семье рыбака, чтобы те довезли нас на своем сампане до Ханчжоу. К тому моменту, как Мэй привезла меня в больницу, я была уже на грани жизни и смерти. Пока меня оперировали, другие доктора лечили Мэй руки — в пути она стерла их до крови. Она заплатила за наше лечение, сдав некоторые мамины свадебные украшения в местный ломбард.

Постепенно руки Мэй приходят в норму, но мне требуется еще две операции. Однажды доктора приходят ко мне с мрачными лицами и говорят, что я вряд ли когда-нибудь смогу иметь детей. Мэй плачет, я — нет. Чтобы родить ребенка, надо заниматься постельными делами, а я лучше умру, чем соглашусь на это. Больше никогда, говорю я себе. Больше никогда не буду заниматься этим.

Проходит около полутора месяцев, и доктора наконец соглашаются выписать меня. Объявив мне эту новость, Мэй исчезает, чтобы заняться организацией нашего путешествия в Гонконг. В тот день, когда она забирает меня из больницы, я захожу в ванную, чтобы переодеться. Я сильно похудела. Тощей, неуклюжей, костлявой девушке, глядящей на меня из зеркала, не больше двенадцати лет. Ее щеки глубоко запали, глаза обведены темными кругами. Стрижка отросла, и волосы висят тусклыми сальными прядями. Оттого что я целыми днями находилась под палящим солнцем без зонтика или шляпки, кожа у меня покраснела и обветрилась. Если бы папа увидел меня такой, он бы пришел в ярость. Мои руки так исхудали, что пальцы кажутся неестественно длинными и смахивают на когти. Западного образца платье болтается на мне, как мешок.

Когда я выхожу из ванной, я вижу, что Мэй сидит на кровати и ждет. Она смотрит на меня и просит снять платье.

— Пока ты болела, многое изменилось, — говорит она. — Обезьяны ведут себя как муравьи в поисках сиропа. Они повсюду. — Она медлит. Она не хочет упоминать то, что произошло тогда в хижине, и я благодарна ей за это. Но эти воспоминания присутствуют в каждом ее слове, в каждом взгляде.

— Мы должны приспособиться, — говорит она неестественно бодро. — Нам надо выглядеть как все.

Мэй продала один из маминых браслетов и купила нам черные льняные крестьянские штаны, широкие синие рубашки и косынки, чтобы покрыть волосы. Она протягивает мне эту грубую деревенскую одежду. Я никогда не стеснялась Мэй, она моя сестра. Но не думаю, что она сможет сейчас вынести мой вид. Я беру одежду и ухожу в ванную.

— У меня есть еще одна идея, — обращается она ко мне через запертую дверь. — Не совсем моя, правда, да я и не уверена, что она сработает. Мне об этом рассказали две дамы из китайской миссии. Выходи, покажу.

На этот раз, взглянув на себя в зеркало, я близка к тому, чтобы рассмеяться. За последние два месяца я превратилась из красотки в жалкую крестьянку. Но когда я выхожу из ванной, Мэй никак не комментирует мой вид и жестом подзывает к кровати. Она ставит на ночной столик банку кольдкрема и жестянку с какао, берет с подноса для завтрака ложку, неодобрительно хмурится, увидев, что я опять ничего не съела, и выкладывает часть крема на поднос.

— Перл, насыпь в крем какао, — просит она меня. Я озадаченно гляжу на нее. — Доверься мне, — говорит она с улыбкой. Я высыпаю какао в банку, и Мэй принимается перемешивать отвратительную субстанцию.

— Мы натрем этим лицо и руки, — объясняет она, — чтобы кожа выглядела более темной, как у крестьянок.

Идея хороша, но у меня и так темная кожа, и это не спасло меня от солдатского безумия. Однако с этой минуты я больше не выхожу на улицу, не натеревшись приготовленной Мэй смесью.

* * *

Пока я лежала в больнице, Мэй познакомилась с рыбаком, который обнаружил новый, куда более выгодный промысел и занялся перевозкой беженцев — из Ханчжоу в Гонконг. Сев на его суденышко, мы присоединяемся к доброй дюжине пассажиров, теснящихся в темном трюме, где раньше хранили рыбу. Единственный источник света — это щели в палубе у нас над головой, в воздухе стоит удушающий запах рыбы. Но мы уже вышли в море и теперь болтаемся в хвосте тайфуна. Вскоре пассажиров начинает укачивать. Мэй приходится тяжелее всех.

На второй день пути мы слышим выстрелы. Женщина рядом со мной начинает рыдать:

— Это японцы!

— Мы все погибнем, — всхлипывает кто-то рядом.

Если это так, я не дам им снова изнасиловать меня. Я сразу брошусь за борт. Тяжелые шаги по палубе эхом отдаются в нашем трюме. Матери прижимают младенцев к груди, чтобы заглушить их плач. Ребенок напротив меня судорожно машет ручкой, пытаясь вздохнуть.

Мэй торопливо роется в наших сумках, вынимает оставшиеся деньги и разделяет их на три части, складывает одну из них и запихивает в потолочную щель. Она протягивает мне несколько банкнот, и я, следуя ее примеру, засовываю их под косынку. Затем она поспешно стягивает с меня мамин браслет, снимает сережки, складывает их вместе с остатками маминого приданого и прячет все это между стеной и помостом, на котором мы сидим. Наконец, она лезет в нашу сумку, достает свою смесь, и мы покрываем руки и лица новым слоем мази.

Распахивается люк, и на нас обрушивается поток света.

— Выходите! — командует кто-то по-китайски.

Мы повинуемся. В лицо ударяет свежий соленый ветер. Под ногами плещется море. Я слишком испугана, чтобы поднять голову.

— Все в порядке, — шепчет Мэй. — Это китайцы.

Но это не морская полиция, не рыбаки и не беженцы, которых пересаживают с одного судна на другое. Это пираты. На суше наши соотечественники промышляют грабежом в зонах боевых действий. С чего вдруг на море должно быть по-другому? Наши спутники в ужасе. Они еще не осознали, что потеря денег — это ничто.