В моих дурацких мечтах всё это было вполне реальным снаряжением, применение коего позволяло поставить япошек на место и спасти честь русских армии и флота.

Поэтому мне было не до развлечений и быстротекущих, подобных легкомысленным одуванчикам, романов, которыми увлекались все мои ровесники и ровесницы. Я считал себя выше этой дурацкой суеты, этих игр в «почтальона» и в фанты со смелыми заданиями («а этот фант пусть по-французски признается в любви Наталье, хи-хи-хи». Тьфу!), писем на «языке цветов» и воздыханий в пьяном сиреневом дурмане.

Лишь иногда всплывала в памяти нечаянная встреча на январской манифестации: сероглазая блондинка, смеющаяся, озорная, вся искрящаяся, как снежинка. Звали её Ольгой, и фамилия была короткая, внезапная, как выстрел: то ли Форт, то ли Дорф. Но я гнал эти мечтания как неуместные. Какие могут быть поцелуи, когда идёт война? И не «маленькая победоносная», а трудная, требующая напряжения всех сил империи.

Я вставал с рассветом, выпивал кружку молока утренней дойки, заедал куском свежайшего хлеба и приступал к занятиям согласно заданию Пана: ходил без палки, приседал у забора; потом повторял упражнения рукопашного боя с применением трости. Купец в это время отсыпался после ночных похождений и не разделял моего энтузиазма, считая его блажью; ну и бог с ним.

После я спешил на станцию встречать первый поезд; с почтмейстером я сдружился, и он снабжал меня свежайшими газетами, вынимая из запечатанных пачек.

Я с нетерпением проглатывал военные телеграммы; но за пафосным словоблудием и потоком малозначительных известий научился видеть истину. Увы, всё было плохо. Японцы неторопливо наступали, оттесняя Маньчжурскую армию; железнодорожное сообщение с Порт-Артуром было перерезано, и это означало осаду; Тихоокеанская эскадра сидела в гавани и не высовывала носу.

Но я верил, что всё образуется со временем: спешно готовится эскадра на помощь тихоокеанцам; новые войска перебрасываются в Маньчжурию по Великой магистрали и накапливаются для решительного удара. В первом предприятии участвовал отец, обучая будущих квартирмейстеров гальваническому и минному делу; второе непосредственно касалось брата Андрея, состоявшего в армии генерала Куропаткина.

Эта война была семейным делом Яриловых; лишь я пока что не участвовал в ней непосредственно, что меня терзало и мучило. Оставалось лишь мечтать…

В то утро я, как всегда, повстречался с почтмейстером и, забрав добычу, собирался уходить, когда меня окликнули:

– Николай! Откуда здесь?

На платформе стоял папа: уставший, глаза воспалены бессонницей.

– Я ведь не сообщал о приезде. Почему же ты встречаешь меня?

Я растерялся и не знал, что сказать.

– Конечно, я рад, – сказал отец, – но ты зря утруждал ногу. Или ты на извозчике?

– Пешком, папа. Тут через лес недалеко, две версты.

– Значит, в обратный путь возьмём коляску.

Я не возражал; вскоре уже мы ехали по тенистой аллее, чмокали копыта по влажной после ночного дождя дороге, и обтянутая синим сукном спина кучера качалась перед глазами.

– Я решил повидаться перед отъездом, – сказал папа, – откомандирован в Либаву по приказу Зиновия Петровича. Вторая Тихоокеанская эскадра будет собираться там, и минно-гальванические классы направили меня для организации занятий. Андрей пишет?

– Редко. Последнее письмо было в июне.

– Не обижайся на него, война – штука, требующая всех сил и времени.

Я и не думал обижаться; просто я очень скучал по этим письмам, ставшим вдруг настоящим откровением. Андрей неожиданно поменял отношение ко мне, стал гораздо ближе – при том, что географически отдалился неимоверно, на добрых восемь тысяч вёрст.

– Да, всех сил, – задумчиво сказал папа, – дело идёт со скрипом: то гонят, то вдруг замирают. До сих пор не решили, когда выходить эскадре: Рожественский настаивает, чтобы как можно скорее, даже в августе, но наши паркетные адмиралы… Эх. Пополнение очень слабое. Нагнали запасников и новобранцев: первые всё позабыли и весьма скучают по семьям, вторые растеряны, испуганы, никогда не видели моря и боятся его.

– Разве не усиливают эскадру за счёт экипажей, которые остаются на Балтике?

– Переводят некоторых, да. Но лучше бы этого не делали. Командиры остающихся кораблей направляют к нам всякую шваль: штрафников, пьяниц, дебоширов, социалистических агитаторов, рассматривая формирование новой эскадры не как дело чести всего флота, а как личную лазейку избавиться от балласта. Это очень плохо. Бьюсь со слушателями курсов, занимаюсь с каждым – и вижу: глаза пустые, никому дела нет ни до этой войны, ни до интересов Отечества. Увы, мы не можем использовать боевые корабли Черноморского флота: турки, разумеется, не пропустят их через Босфор; если бы даже удалось уговорить османов, то англичане вмешались бы непременно. Но если нельзя взять корабли, то никто не может запретить взять черноморские экипажи для усиления Второй Тихоокеанской эскадры. Там отличные моряки – обученные, сплочённые и умелые. Я даже написал о том рапорт, но толку: ответа не получил. Отправляем, по сути, неготовую эскадру, как бы не вышло беды.

Я молчал, поражённый. Отец редко бывал откровенен, почти что никогда; обычно сдержан и даже скрытен. Видимо, дело и вправду обстояло печально, раз он разразился такой тирадой…

Отец взял меня за руку и сказал:

– Прости, я мало вижусь и разговариваю с тобой. Понимаю, что юноше твоего возраста наверняка нужно иное от отца. Я виновен, признаю.

Я проглотил внезапный комок и ответил:

– Ну что вы, папа. Я всё понимаю: служба, долг, теперь вот в Либаву…

– Не в этом дело, – резко перебил отец, – я мог бы писать тебе письма или вообще подать в отставку, чтобы быть рядом всегда. Не в этом дело.

Папу будто снедало нечто невысказанное; лицо его исказилось, словно от боли. Он замолчал, и больше мы не проронили ни слова до самой дачи и после, до вечера, когда он отправился на станцию – не считать же пустые реплики за обеденным столом серьёзным разговором.

Когда кондуктор дал третий свисток, отец внезапно обнял меня – это было так неожиданно, что я не сразу осознал прощальные слова.

– Прости. И береги себя. Андрей и ты – всё, что у меня осталось.

* * *

Фантазия первая

Лето 1904 г., Порт-Артур

«Настал роковой день, когда армия барона Ноги заняла северную часть Ляодунского полуострова и замкнула полукольцо окружения: началась осада Порт-Артура. Японская артиллерия приступила к обстрелу периметра обороны; но наибольшая опасность грозила русским кораблям, запертым в тесной гавани: стоящие на якорях, они были лишены манёвра для уклонения от бомбардировки.

Нарастающий вой снаряда; взрыв, грязный фонтан воды, перемешанной с придонным илом, – едва не угодило в наш броненосец! Могучие властелины морей совершенно беззащитны перед скрытым за горным хребтом неприятелем; японские наблюдатели с занятых высот видят гавань и направляют стрельбу, а наши отвечать не могут – бессильны грозные орудия, когда невозможно корректировать огонь.