– Всё равно где помирать.

Эскадру повёл командир флагманского корабля «Цесаревич», но вскоре был тяжело ранен. Началась неразбериха, броненосцы сбились в кучу, крейсера разбежались кто куда.

Нам не хватило совсем чуть-чуть. Но на войне «чуть-чуть» – это безумно много.

Август 1904 г., окрестности Петербурга

Лето было особенным.

Детство кончилось, унеслось, как пушинки созревшего одуванчика – навсегда и безвозвратно.

Для ровесников игру в рюхи заменили футбол, танцы и участие в добровольной пожарной дружине; Купца туда взяли за силу и рост, многие думали, что он уже студент, – выглядел Сера значительно старше своих семнадцати. Я избегал общества, но если раньше мне были просто скучны развлечения дачной молодёжи, то теперь палка и очки стали вдруг поводом для стеснения; однако друг Серафим боролся с этим и постоянно привлекал меня в компанию. Я старался выглядеть независимо, инстинктивно копируя брата Андрея: изображал циника и философа, далёкого от суеты – но в душе страдал от своей неполноценности и тайно мечтал о внимании девиц и уважении ровесников. Последнее легко достигалось, как только разговор заходил о войне: я наизусть сыпал номерами полков, фамилиями командиров и боевыми характеристиками кораблей; знал назубок военные карты и мог объяснить любой манёвр что наших, что вражеских войск.

С девицами поначалу было труднее, но моя независимая поза и знание стихов сделали своё дело; завывая, я читал Блока и Бальмонта, а дачные красотки закатывали глазки и шептали «шарман, манифик». Хотя не осознавали и толики вложенных в строки смыслов и образов; впрочем, и я тогда мало что понимал, но нагонял таинственности.

Так вот, одним из развлечений были самодеятельные концерты, на которых читались стихи, разыгрывались сценки из водевилей и драматических пьес; у меня вдруг обнаружился некий актёрский дар, да и на фортепиано я баловался (старания тётушки Шуры не прошли зря). Выступления эти давались ради сборов в пользу пожарной команды: деньги предназначались для покупки оснащения огнеборцев и строительства депо. Хотя главным для молодёжи, конечно, были танцы после концерта; доски снятой в аренду риги натирались воском, и по ним скользили пары, вспыхивали и гасли внезапные романы; эти драматические сцены актёры-самоучки играли гораздо лучше, чем часом ранее в любительском спектакле.

Я, конечно, не танцевал. Садился на стуле, отставляя в сторону трость и опираясь на неё (подобную позу я подсмотрел на картине восемнадцатого века, изображающей какого-то французского маршала), и придавал лицу выражение скепсиса и отрешения глубокомысленного мудреца. Неизменно кто-нибудь из барышень, а то и парочка подружек подсаживались ко мне и щебетали о ерунде; я устало кивал и улыбался как бы через силу.

Господи, каким я был идиотом!

Меня кооптировали в пожарную команду механиком: я взялся приводить в порядок списанную ручную помпу, помещённую на повозке. Когда я представил нашему брандмейстеру, отставному флотскому кондуктору, список необходимых для ремонта деталей, он застонал:

– Андрей Иванович, голубчик, наш бюджет не выдержит этаких трат. Для парада будет достаточно, чтобы механизм сиял, как у кота… Словом, был начищен – этого вполне будет достаточно публике.

– А если пожар? Сиянием будем тушить?

– Тьфу на вас, какой ещё пожар, не дай бог! Если уж и случится, то потушим, используя вёдра, как всегда. Парад – он для души, понимать надо. Все и увидят, что их пожертвования нами не пропиты, а потрачены в дело.

Долго репетировали и готовились; местные крестьяне предоставили лучшие упряжки, почистили и причесали гривы лошадок. В назначенный день мы собрали пожарный поезд, гвоздём которого стала повозка с моей помпой. Насос сиял начищенной медью; Купец дудел в рожок, издавая чудовищные звуки, напоминающие о бессмертном творении Рабле; мне выдали каску, чрезмерно большую и с утраченными внутренними кожаными прокладками – она постоянно спадала и била меня тяжёлым козырьком по носу. За нами скакали две линейки с лестницами и баграми; по бортам сидели развесёлые дружинники, часть которых выделена была в духовой оркестр. Играли какой-то варварский марш; с таким, должно быть, османы штурмовали Вену.

Публика пищала от восхищения: в нас швыряли букетами полевых цветов, а в небо – шляпками. В какой-то миг я разглядел вдруг золотые локоны, и сердце моё забилось: неужели она?

Вгляделся: нет, не она. Нос пуговкой и глупенькая мордашка.

Пожарный обоз проскакал хромой рысью, потом развернулся, цепляясь оглоблями, и встал. Мы соскочили с повозок, построились неровной шеренгой, грозно топорщась снаряжением: кто с багром, кто с топором. Купец продолжал дудеть в рожок: его щипали, толкали под локоть и умоляли прекратить. Каска моя в очередной раз обрушилась на нос и сбила очки; я шарил в пыли, ища свои вторые глаза и криком умоляя соседей по строю случайно не раздавить их.

Приглашённый для парада дряхлый старичок, отставной адмирал-марсофлотец эпохи Крымской войны, что-то проскрипел про славную молодёжь и прекрасное патриотическое начинание; потом вспомнил своё былое и сказал:

– Полвека назад русские армия и флот уже показали пример доблестной обороны Севастополя; ныне дети и внуки тех героев защищают порт-артурскую твердыню и стяжают новые лавры. Ура!

– Уррра! – подхватили дачники и крестьяне, а оркестр грянул новомодный вальс «Амурские волны». Его написал капельмейстер полка восточносибирских стрелков – значит, однополчанин моего брата…

…Когда всплывает тот душный августовский вечер, я вспоминаю слова иного вальса, который будет сочинён годом позднее:

И тогда я улыбаюсь пустяку, ерунде: нашей юности, хохочущей, беззаботной и тревожной одновременно.

И тоскую о непоправимом.

* * *

27 сентября 1904 г., Санкт-Петербург

– Не дело, дружище. Выглядишь, словно сопляк-первоклашка, это им положено за спиной таскать.

Купец отобрал у меня ранец и с мясом вырвал ремни.

– И как теперь носить? – растерялся я.

– Носи под мышкой. А лучше портфель.

Сам Купец щеголял потёртым родственником саквояжа, с которым ходят акушеры; но смеяться над ним самоубийц не находилось.

Теперь у нас было пять уроков каждый день; половина пути осталась позади, мы нынче – старшеклассники.

Я отказался от занятий греческим. Меня гораздо больше привлекали естественные науки, но гимназический курс отводил на математику и физику едва пятую часть учебных часов, а отдельного урока химии, столь мне полюбившейся, вообще не было. Я уже всерьёз подумывал о переводе в реальное или коммерческое училище, где не тратилось время на мёртвые языки и прочую бесполезную ерунду; меня не манила карьера чиновника в чернильных пятнах на мундирчике, хотелось настоящих знаний. Новый век сверкал автомобильными фарами, ревел корабельными турбинами и прицеливался в небо хрупкими крыльями первых аэропланов; он требовал владения формулами и законами науки, а не зубрёжки латинских спряжений.