Впрочем, у них тут есть неплохая ростовская «Наша марка».

Элегантные, тонкие папиросы дорогого и крепкого турецкого табака.

С длиннющим мундштуком, в котором прячется спасающий легкие от густой никотиновой смолы двойной ватный фильтр.

Никита такие одно время курил, но потом все-таки вернулся к привычному питерскому «Дюшесу»…

Покачал головой, даже и не поймешь, одобрительно, или отрицательно.

Так.

Нейтрально.

Турецкоподданные, говоришь?!

– Знаю, конечно, – фыркает, продувая папиросу. – Евреи – изобретательная нация, и за счет принятия подданства султана умудрялись избежать заключения за чертой оседлости. К вам и к вашим предкам, Осип, полагаю, это не относится…

– Правильно полагаете, – кивает в ответ. – Отец принял православие еще задолго до смуты, был русским купцом второй гильдии. И до смерти ненавидел большевиков, потому как считал, что только из-за них не успел расторговаться до первой. Очень уж хотел быть купцом первой гильдии, говорил, – звучит! А вы, Никита, полагаю, из коренной петербуржской аристократии?

Ворчаков отрицательно покачал головой.

– Ошибаетесь, Осип Беньяминович. Я хоть из потомственных дворян, но из мелких, разорившихся еще к середине прошлого столетия. Действительно знатных, но чересчур нищих для аристократии. И потому не нашедших ничего лучше государевой службы…

Шор фыркнул одновременно с поднявшейся и фыркнувшей не менее выразительно шапкой пены над медной туркой, исторгающей божественный аромат.

Ловко сдернул ее с мангала, и, не давая остыть, разлил густой дымящейся струйкой по не самым микроскопическим чашкам.

– Это, – поясняет, – пусть турки с итальяшками над своими наперстками колдуют. А нам с вами сегодня работать и работать…

Работа началась даже раньше, чем они предполагали.

Некто неизвестный позвонил в полицейский участок, соседствовавший со зданием, в котором располагалcя Одесский уголовный розыск, еще ранним утром, когда они только заканчивали завтракать.

И рассказал, где находится специальный пакет «для господ начальников по делу Евгения Катынского».

«Хвоста» звонившему повесить не удалось, не успели.

Слишком коротким был звонок, и пока разобрались, у общественной телефонной будки неподалеку от железнодорожного вокзала уже никого не было. Торговка жетонами сообщила: молодой приезжий, даже толком не загорелый, обычного телосложения, в холщовой летней кепке, дорогой льняной косоворотке, белых парусиновых ботинках и круглых интеллигентских очках.

Ни цвета глаз, ни цвета волос, ни особых примет, кроме твердого, северного, скорее всего петербуржского выговора.

Полицейский шпик, тершийся неподалеку, внимания на него не обратил: приезжий и приезжий, мало ли их тут названивает.

У него, у шпика, другая задача.

Шор, узнав об этих обстоятельствах, долго и восхищенно матерился.

Ворчаков его понимал.

Оставалось только изучать пакет, умело подброшенный в окно одного из расположенных на первом этаже следственных кабинетов того полицейского участка, куда впоследствии и позвонили…

В пакете содержались фотографии привязанного к стулу Евгения Катаева-Катынского, подтверждающие, что тот жив.

И три машинописных листка с четкими инструкциями по передаче выкупа: какая сумма, какими купюрами.

Ну и так далее.

Обмен предлагалось провести следующим утром, на месте прежних переговоров. Отдельно оговаривалось, что ни в коем случае не должен быть задействован «никакой ОСНАЗ» (откуда они про ОСНАЗ прознали?!), иначе обмен будет признан несостоявшимся.

А судьба «писателя Катынского» останется неопределенной.

По мере чтения становилось все более очевидно, что письмо писал кто угодно, только не уголовники.

Политика.

И к бабке не ходи.

Но и на господ максималистов, сиречь большевичков, тоже почему-то было не похоже.

Чисто по почерку.

Что-то тут было определенно не так.

Определенно…

К обеду порывы ветра усилились, на море пошли знаменитые белопенные «барашки».

Скрытые посты наблюдения были расставлены, выкуп – как просили, мелкими ассигнациями, – приготовлен.

Делать было совершенно нечего.

Только ждать.

Они еще раз обсудили план операции, согласовали уже согласованные детали, и наконец решили прогуляться.

На набережной к тому времени уже прилично «раздуло», и им ничего не оставалось, кроме как, забившись в одну из многочисленных кафешек, давиться там либо горьким турецким кофе, либо безвкусным «массовым народным» новороссийским пивом под неизменные шпикачки.

Либо направить стопы в сторону полюбившегося Ворчакову хозяйского дворика и попытаться перекусить все-таки «по-домашнему».

Нетрудно догадаться, что они выбрали.

Родственница начальника Одесского угро, помогавшая по хозяйству, готовила вкусно.

К тому же в доме у Шора имелась специальная телефонная связь, а Ворчакову было нужно сделать несколько звонков в Москву по максимально защищенной линии.

Можно и при Осипе позвонить.

Он явно из ближнего круга.

И совершенно искренне, хоть и по несколько иной причине, предан Валентину Петровичу.

Сделал звонки, кивнул одобрительно в спину тактично прикрывшему дверь с другой стороны Осипу Беньяминовичу.

Поговорил с кем надо.

Крикнул Осипу, что можно уже и возвращаться.

И незачем было уходить.

Закурил папиросу из предпоследней пачки «Дюшеса», уставившись на очередной пейзаж австрийского модерниста, украшавший стены Шоровского кабинета, как выяснилось, не только на работе.

Усмехнулся задумчиво.

– А знаете, Осип, что особенно любопытно: у этого Адольфа биография до семнадцатого года – точь-в-точь биография нашего любимого Вождя и Учителя, вы не замечали? Романтика патриотизма, добровольного служения отечеству на фронтах мировой войны, увлечение искусством. Отравление газами. Я как-то общался с этим Гитлером в Австрии, они даже кашляют одинаково, немного глухо и нервно. Ранение в ногу, которую они одинаково приволакивают. А вот, смотрите, какая удивительная судьба. Один – художник, женатый, уж извините за напоминание, на еврейке: да, замечательно талантливый, я его работы очень ценю. Хоть модернистов и недолюбливаю в принципе. Простите – воспитание. А другой, – Вождь Великой Империи, призванной рано или поздно принять венец мирового господства. Не правда ли, удивительно?!