– Думаю, я начал понимать, что здесь происходит.

* * *

Двумя днями позже, держа руки в карманах после обеда в компании верной подружки-бутылки, Вик Серотонин заявился в бар Лив Хюлы и, прислонясь к двери, стал смотреть, как течет в Зону кошачья река. Он простоял так пять минут, а поток на Стрэйнт все не оскудевал.

– Заплатить можешь в любое время, – сказала ему Лив Хюла из-за оцинкованной барной стойки.

– Ну да, – отозвался Вик.

Он молча постоял еще пару минут, потом поднял воротник и ушел.

Лив Хюла оттирала пятно на стойке. Покончив с этим, кинула тряпку в раковину.

– Всегда рада тебя видеть, Вик, – тихо проговорила она. – Приходи еще.

Поднялась наверх и включила «Радио Ретро», но там как раз объявляли предстоящие вечерние бои, а это ей напомнило про Джо Леони.

Снаружи простирался Саудади.

В одну сторону – высокие черные и золотые башни делового центра и туристических отелей, исчерканные загадочными шифрами огней; в другую – пастельные тона Корниша утопают в закате неестественно горячих зеленого и розового оттенков. Между ними – море; где-то сразу за величественным накатом прибоя – горизонт, будто складка на листе бумаги цвета голубиного пера. Ветра с моря продували улицы, принося ароматы морепродуктов и дешевой выпивки; они были настойчивы, как рука на плече. Отели пустели, бары переполнялись, из всех дверей неслись басовые рулады сёрф-нуара.

Вик Серотонин шел, равнодушный к ним, не переставая пожимать плечами.

Вик был крайне озадачен. В одном кармане он нес дневник в кожаном переплете, в другом держал пистолет Чемберса.

Он спустился по Стрэйнт до пересечения с верхними номерами Нейтрино, где двое рикш и их клиенты уже увязли в предвечерней пробке, свернул налево на Кахуэнгу[22]и добрался до Хот-Уоллс. У него ушло пять минут на поиски нужной двери; шесть этажей узкого высокого дома были заняты квартирами. Вик позвонил. Ждать пришлось долго, так что он успел звякнуть еще дважды. Потом неуверенный голос отозвался:

– Кто там?

– Помните меня? – спросил Вик. – Вы хотели со мной увидеться. Вы хотели, чтоб я вам помог.

– Заходите, мистер Серотонин.

Вик взлетел по лестнице через две ступеньки.

* * *

Дневник Вика встревожил, но удержаться от чтения он не мог.

«Я страшусь неизвестного, – писала она, – но известного бояться куда хуже». Много страниц подобных рассуждений. Много записей о дорогостоящих покупках: рикши бизнес-класса напрокат, обеды-ужины в дорогих ресторанах вроде «Эльс и Энсиентум», нижнее белье от Уэст, умные книги в «Паркер и Брайт». Описания боев: сполохи горящей нефти, своеобразная антииллюминация над ареной, запах жженой корицы, культивары в бивнях и татуировках, вздыбленные члены, как у жеребцов, неожиданный укол восьмидюймовой пикой – а потом что-то скользкое, свитое кольцами вылетает наружу и падает остывать в тень. «Моральная сторона всего этого, как мне кажется, никого не заботит», – подытожила она после боев. Отлично. Не слишком глубокая мысль, но вполне понятная. Такого дневника путешествий и можно было ожидать. И тут ее снова уносило: «На всем вокруг жирный грязный налет уже известного. На что угодно пойду, чтобы избежать уже известного».

Трудно было ее классифицировать. Сперва казалось, что она в Саудади провела много времени; потом казалось, что нет. Но если она и принадлежала к какому-то другому месту, то ключей к разгадке не оставила. Возникал образ женщины, которая удостоилась существенных привилегий одной планетой раньше, чем удержала в памяти, и, как следовало ожидать, потерялась в космосе. Время, свободное от еды, покупок и прогулок по городу, она проводила дома, и ее напряжение нарастало. Она писала, что любит свою квартиру, но отношения с городом у нее не складываются, получаются неконструктивными. Несмотря на это, она не пыталась сесть на корабль и улететь отсюда, как на ее месте поступила бы любая туристка.

«Обречена ли я на такую жизнь? – спрашивала она себя. – И обречены ли на нее другие существа? Такой ли они ее воспринимают?» Вику стало любопытно, кто эти другие существа.

Но ответов не находилось, а язык дневниковых записей оставался смутным, потому что истинный их предмет – глодавшее автора беспокойство – никуда не уходил, но и не получал отражения; и каждое сделанное в дневнике наблюдение словно бы наливалось двойным смыслом. В результате даже описания физических объектов казались слишком плотными и зашифрованными. Страницы источали запахи городского центра: кофе, духи, полированное дерево. Очень слабые нотки человеческих феромонов. Вику не удалось вообразить сцен секса. Запахи перемежались словами, будто те сами составляли часть его ощущений: «Мне постоянно снятся безумные сны. Человек выплевывает змею. Ему помогает еще кто-то. Крыша их дома в огне. Они сторонятся друг друга, но кажутся переплетенными, хотя язык их тел уже утратил всякий смысл. Ждет ли меня нечто подобное в Зоне? Сулят ли это мои сны? Не хочу туда идти, но должна». Вик, не находя объяснений такой комбинации паралича и потребности, раз за разом возвращался к записи, которая первой попалась ему на глаза: «В смятении ли я, когда вспоминаю или пытаюсь вспомнить пору, предшествующую детству?» И, как если бы этого было недостаточно: «Огромные долгоножки, стрекозы и саранчовые каким-то образом заполонили мою жизнь и обрели для меня символическое значение. Это инопланетные виды, воплощения инаковости, хрупкие и устрашающие, хотя и сами они, как кажется, пугались меня. Они обычно заводили разговор через посредство женщины, которая мне известна как Девушка, Лежащая под Стрекозой. Она переводила для них, захваченная ими, наэлектризованная, вытолкнутая прочь из себя, одержимая их потребностью. У нее не осталось собственной жизни. Она стала радио, ретрорадио. Она лежала на сыром черном пепле. Это была я. Они сидели над ней, дрожа. Они пытались объяснить через ее посредство, как скверно все обернулось. Как их сюда забросило волею неконтролируемых обстоятельств. И что они не стремились сюда попасть. В каком-то смысле они и суть мои родители, но в мир, каким мы его знали, никогда не стремились попасть».[23]

«Между инцестом и инсектом, – подытоживала она, – различие всего в букву».

Даже для детства на другой планете переживание экстремальненькое.

* * *

И наконец он узнал ее имя, которым были заполнены две-три страницы: монограмма из неуклюжей стала натренированной и свободной. Имя ее было Кьелар.